Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

18 июня 1925. В пятницу у меня была встреча с сэром Артуром Кавиллом — вечер в клубе «Реформ», виски с содовой, разговор ни о чем. Казалось, он стесняется затрагивать те простые текущие вопросы, которые мы должны обсудить. Мне он понравился — поначалу суровый, рассудительный, по-холостяцки привередливый, — и я не удивился, когда оказалось, что за бесстрастной манерой говорить скрывается тонкая чувствительность. В конце концов, после соблюдения множества формальностей, мы немного поболтали о Меро [114] Древний город в Судане, на берегу Нила. и о том, как он впервые увидел тамошние пирамиды. Казалось, мы оба, слегка разгоряченные выпивкой, избавились вдруг от скованности и почувствовали себя непринужденно. На какое-то мгновение мы унеслись далеко от Пэлл-Мэлл [115] Улица в центре Лондона, на которой расположены несколько известных клубов. и, хотя сказано было очень мало, обменялись при этом восторженными, почти нежными взглядами.

23 июня 1925. Вчера вечером — неожиданная, странная встреча. Днем, когда я был в мастерской у Санди, они с Отто ни слова не говоря сорвали с себя одежду и взобрались на крышу. Я сидел и читал статью о Лоуренсе Аравийском и румынской королеве Марии в «Таймс литерари сапплмент» — до тех пор, пока не мобилизовал всё свое равнодушие, чтобы присоединиться к ним. Они смуглые с головы до ног, как… корсиканцы, что ли?.. но и мне, разумеется, нечего было стыдиться. Увидев, как я загорел, Отто, похоже, проникся ко мне большим уважением. «Мы должны поехать в тропики, — сказал он Санди, — и резвиться, как черномазые».

Мне хотелось того же. Неловко и нелепо было лежать на этой плоской крыше, точно выстиранное белье, да и в наготе я усмотрел нечто весьма похотливое — стоило мне только вспомнить, как во время путешествия вся наша группа останавливалась на берегу реки, где слуги снимали нижние рубашки и подштанники, чтобы выстирать их и разложить на валунах сушиться. Я молча наслаждался этой воображаемой идиллией, представляя себе, будто сижу со своей трубкой в кустах, а слуги ныряют и плещутся или бродят по илистому мелководью. Тогда мы находились вдали от цивилизации. Здесь же я ловко прикрывался сделанным из газеты вигвамчиком, а Отто и Санди вели себя весьма развязно, проявляя при этом удивительное самообладание.

Вечером мы направились на Риджент-стрит. У входа в «Кафе Ройял» [116] Старинный ресторан, ныне ставший фешенебельным. толпился народ и царила атмосфера (почти восточная) неудовлетворенности и разврата, а вокруг — полнейшая летняя пассивность, тишина и покой. В Англии жизнь так редко выплескивается на улицы, что слоняться без дела было очень приятно. Неподалеку околачивались какие-то странные типы, и терпеливо — на некотором расстоянии друг от друга — ждали своего часа несколько молодых людей с девичьими манерами. Чувствовалось, что в этом районе нечто подобное происходит на каждом шагу. Напротив, в демонстрационном зале мастерской по изготовлению надгробных памятников, парили, расправив крылья, ангелы с лилиями в руках: казалось, они с немым укором смотрят на нас сквозь зеркальные стекла окон — а может, и осеняют нас неким благословением.

Обстановка в «Кафе» была столь фантастическая, словно оно находилось под водой. Уже горел огонь — хотя на улице было по-прежнему жарко и светло, — а над мраморными столиками стелился слоистый дым. Я не был там со студенческих времен, и теперь, как и тогда, мне показалось, что в Англии едва ли найдется другое насквозь демократическое заведение, где я, как-никак лорд, мог бы сидеть за одним столиком с букмекером. По правде говоря, это вызывает у меня постыдное антидемократическое чувство — безрассудное чувство особого «шика», возникающее обычно при посещении трущоб. Полагаю, Санди испытывает его в меньшей степени — как и всякий представитель богемы, он ходит туда веселиться.

Впрочем, там действительно было весело. Мы сидели развалясь на скамьях, пили шампанское и курили турецкие сигареты. Эдди Сент-Лайон, пришедший с молодым человеком типично актерской наружности, многозначительно подмигивал нам, сидя в другом конце зала. Он сильно постарел — видимо, его доконали распущенность и рукоблудие. За соседним столиком играли в домино какие-то грубоватые субъекты, один пожилой, коренастый — нечто вроде бригады рабочих во главе с мастером.

С. явно заглядывался на одного из них, лет восемнадцати, с растрепанными, выгоревшими на солнце волосами и крупными чертами лица. В парне было нечто не только грубое, но и изысканное: при том, что на рубашке, под мышками, расплывались темные пятна, необычайно сильные грязные руки казались удивительно изящными, когда он мешал костяшки домино или подносил к губам стакан с пивом. Когда стакан опустел, С., с трудом дотянувшись, налил туда шампанского. Парень искренне улыбнулся, показав широкую брешь в верхних передних зубах, при виде которой я сглотнул слюну и затрепетал от вожделения, а «мастер» посмотрел на нас с гордостью и благодарностью — так, точно мы помогли парню получить образование. Когда их игра окончилась, С. сказал юноше, что хочет нарисовать его портрет, и они договорились о времени и цене. Я начал понимать, что входить в эту разношерстную компанию постоянных посетителей выгодно всем. Потом, пока Санди упивался собственной находчивостью, мы заказали еще одну бутылку шампанского.

Я заметил, что в другом конце зала сидит в одиночестве человек, пьющий не меньше, а то и больше, нашего. Это был худощавый, прекрасно одетый мужчина неопределенного возраста, но явно старше, чем ему хотелось бы. На самом деле посетителю было, вероятно, лет сорок, однако раскрасневшаяся физиономия и нечто очень напоминавшее скромный макияж придавали ему такой ненатуральный вид, что он, к сожалению, выглядел не моложе, а старше. Он был не просто один, а преувеличенно, почти мелодраматически, одинок. Он поеживался и подергивался так смущенно, словно на него смотрели тысячи глаз, а потом, успокоившись, исполненный какой-то шутовской меланхолии, вытягивал длинные руки с восковыми пальцами и принимался любоваться своими отполированными ногтями. Взор его, лениво скользивший по залу, останавливался на каком-нибудь юном рабочем или женоподобном мужчине, а затем человек начинал стрясаться от страшного скрипучего кашля, казавшегося слишком сильным, чтобы зарождаться в столь тщедушном теле, похожем на нежный цветок. Этот сухой, отрывистый кашель заставлял его карикатурно корчиться и вертеться. Когда приступы заканчивались, он в изнеможении откидывался на спинку скамьи и дрожащими руками вытирал слезы в уголках глаз.

Заметив это, всезнайка Отто сказал обычным своим фамильярным тоном: «Похоже, старику Фербанку нездоровится». Мне захотелось узнать побольше, и он объяснил, что этот человек — писатель. «Он пишет превосходные романы, — сказал Отто, — о священниках, странных старых дамах и… о черномазых. Право же, тебе следовало бы их прочесть».