Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Приезжал и Фил — каждый день, сразу после своего позднего завтрака. По-прежнему было жарко, однако погода стала дождливой, несносной, и он ходил в синей непромокаемой куртке с капюшоном. Войдя и сняв ее, он едва заметно краснел. Поначалу мой вид приводил его в смятение, которое он пытался скрыть за озабоченностью, дипломатично избегая расспросов. Дней десять я почти не выходил из дома, и Фил по доброте душевной приносил продукты — консервированные супы, фруктовый сок, хлеб и молоко, — показывая мне всё, что выкладывал из пакета на кухонный стол. Но аппетит у меня был неважный. Из неосуществимого желания улучшать всё на свете, снабжая меня провизией, он проявлял чрезмерную щедрость, и я дважды был вынужден выбросить хлеб — испытывая при этом такие угрызения совести, каких никогда не испытывал бы, выбрасывая перезрелые фрукты, неощипанную тушку тетерева или куропатки.

Как ни приятна была пассивная роль пациента, какое бы наслаждение, пусть даже несколько извращенное, ни доставляло положение окруженного заботой больного, я был глубоко потрясен происшедшим. Я снова и снова переживал внезапную жуткую панику, охватившую меня в тот момент. Джеймс дал мне какое-то снотворное, от которого я клевал носом до полудня, то и дело видя дурные, страшные короткие сны. Я очень сожалел о том, что Филу нужно идти на работу, и с нетерпением ждал его прихода на следующий день.

Джеймс считал, что следует рассказать обо всем хотя бы моей маме, но я был категорически против. Вскоре она должна была приехать в Лондон, чтобы пополнить запас хранящихся в морозильнике деликатесов, которые не продаются в Гемпшире, и купить новую одежду, подходящую по размеру к ее постоянно расплывающейся фигуре. Когда она позвонила, чтобы, как было заведено, договориться пообедать в «Харродзе» [138] Один из самых фешенебельных и дорогих универмагов Лондона. (и таким образом свести к минимуму потерю драгоценного времени), я сказал, что уезжаю на неделю в Шотландию к Джонни Карверу — хотя на самом деле не виделся с Джонни два года, со дня его нелепой ранней свадьбы. Мама заметила, что у меня странный голос, и я объяснил, что недавно пришел от дантиста — ложь, похожая на правду.

Чтобы посмотреть на себя в зеркало, требовалось некоторое усилие, а ведь обычно это доставляло мне огромное, ничем не омраченное удовольствие. Стоя в ванной и крайне осторожно умываясь — казалось, даже мягкая губка раздражает нежную кожу моего распухшего лица, — я всякий раз убеждался, что попытка перехватить свой взгляд в зеркале требует такого же самообладания, которое нужно было в детстве для того, чтобы рассмотреть кое-какие картины: отнюдь не ужасные сами по себе, они создавали общее настроение, таинственным образом внушавшее отвращение или благоговейный страх. У деда в «Мардене» висел портрет его тетушки, леди Сибил Госсет, написанный Глином Филпотом [139] Глин Уоррен Филпот (1884–1937) — английский художник, скульптор. . На портрете была изображена светская дама из тех, кого почему-то относили к числу «знаменитых красавиц», — с матовым лицом, коротко остриженными светлыми волосами и большими печальными глазами. В едва различимом светло-голубом платье, очень глубоко декольтированном, она сидела, откинувшись на спинку стула, возле кадки с розовато-лиловыми гиацинтами. Ее печаль, столь безотрадная, что казалась почти порочной, и вульгарное сочетание красок внушали мне в детстве невыразимый ужас, и я боялся оставаться один в столовой, где висел портрет. В семье часто шутили по поводу моего «пренебрежительного отношения к Сибил», ведь за едой мне всегда приходилось сидеть к ней спиной, — и было даже приятно считаться жертвой собственного необычайно тонкого эстетического чувства. Порой, собравшись с духом, я смотрел — так же неотрывно, как сейчас, до тех пор, пока не оплывала свеча здравого рассудка, — а потом в страхе отводил взгляд.

Как-то Джеймс в шутку заметил, что меня вряд ли украсит разбитая физиономия, и хотя дело это в общем-то поправимое, смотреть на свою поврежденную наружность было невмоготу. Мое тщеславие — столь органичное, что фактически уже перестало походить на тщеславие, — проявилось во всей своей неприглядности. Когда Фил попытался успокоить меня, сказав, что я не так уж плохо выгляжу, я резко оборвал его. Я превратился в такого субъекта, на которого раньше мне и самому-то было бы противно смотреть.

Несколько дней спустя мы с Филом прогулялись по улице. Лишенный привычной возможности ежедневно ездить на тренировки, я испытывал мучительное беспокойство, к которому примешивалась боль в костях и местах ушибов. Необходимо было выйти, размять ноги. Наступило время вечернего чая, было светло и ветрено. Люди уже возвращались домой, у светофоров возникали заторы. На тротуарах, как обычно, мелькали озабоченные, невинные лица прохожих. Однако мне весь мир казался коварным и злобным, чреватым опасностью. Я узнал о существовании мирового зла, и теперь оно мерещилось мне повсюду — в ватаге маленьких мальчишек на тротуаре, внезапно бросившихся врассыпную, в язвительном замечании, которое отпустили по моему адресу двое телефонных мастеров в стоявшем у бордюра фургоне, в темных очках и пожелтевших от курева пальцах человека — немца? голландца? — остановившего нас и попросившего показать дорогу. До меня впервые дошло, почему так ранимы старики: от них давно отвернулась удача, обычно сопутствующая неопытным юнцам. Воздух оглашался криками — криками играющих детей, — которые никто не принимает за крики подлинного отчаяния, когда ветер разносит их от улицы к улице. Мне вдруг стало интересно, можно ли будет уловить разницу, если раздадутся непритворные крики, сумеет ли кто-нибудь расслышать тембр трагедии? Да и может ли злодеяние сопровождаться такими же звуками, как игры детворы, то ли скучающей, то ли перепуганной понарошку? Я не кричал никогда в жизни — ни от страха, ни от боли. Даже тогда, когда на меня набросились те трое, я лишь бормотал бессмысленные краткие заклинания: «О Боже», «Господи» и «Не надо».

Появилась масса свободного времени, но едва ли я хоть раз заполнил его чем-то полезным. В основном, задернув занавески, я смотрел Уимблдон, то зорко следя за захватывающим обменом ударами, то погружаясь в дремоту, убаюканный вялыми движениями Дэна Маскелла, похожего на жирный кусок мяса, который целый день тушат на медленном огне. Джеймс приносил взятые напрокат видеокассеты, причем не снятую в бане порнуху для гомиков, которую он обычно предлагал посмотреть, а — желая поднять мне настроение — чудесные старые фильмы. В его выходной день моросил дождь, Центральный корт был накрыт брезентом, а мы сидели вдвоем и смотрели «Как важно быть серьезным». Майкл Редгрейв и Майкл Денисон были просто великолепны: встревоженные, но неунывающие, ухоженные до кончиков ногтей и легкомысленные, они приплясывали, насвистывая «La donna e mobile»… Потом Джеймс изложил мне свою