Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Нет уж, обойдетесь, — раздраженно сказал я.

И тут третий юнец, которого я сперва не заметил в узкой нише справа, проворно взобрался на один из контейнеров высотой в шесть футов, уселся среди черных мешков с мусором, как на трон, и принялся колотить пятками по стенке контейнера.

— Пидор долбаный! — сказал он с несколько нарочитой злостью.

Я, и сам разозлившись, хотел просто уйти — но, едва сделав шаг, услышал:

— Гм… прошу прощения… тебя никто не отпускал.

— Сразу видно, пидор долбаный, — сказал парень, восседавший на контейнере.

Всё та же вечная проблема: что сказать, какими словами дать резкий отпор? Остроумно — однако не чересчур остроумно — поставить их на место. Я устало вздохнул и, преисполнившись решимости, сказал:

— По правде говоря, я против слова «пидор».

— Неужто по правде? — отозвался главарь и вновь улыбнулся так, словно видел меня насквозь, знал, чего мне хочется.

— Ладно, извините, — сказал я в сердцах, занервничав, и услышал, что мой голос звучит в ушах так, точно ребята воспроизводят его для меня на магнитофоне. Я чувствовал, что нельзя ни ломать комедию, ни понижать голос, но им он, наверно, казался пародийным, сдавленным из-за интеллигентности и богатства.

Нервный тощий парень вытянул необычайно жалкую цыплячью шею с подвижным кадыком и сказал:

— Ага! Чего это он задумал? Чего ему тут надо?

Он смерил меня взглядом, словно прикидывая, куда нанести удар.

Зная, что отвечать не стоит, внутренне я бурно протестовал против «самосуда». В то же время внушала страх уверенность, что мне крышка. Они уже решили мою судьбу и теперь унижали меня, чтобы собраться с духом.

— Собственно говоря, я приехал к другу. — Утратив всякую надежду, я озирался вокруг и тем самым выдавал огромное желание удрать.

— Долбаный любитель в жопу ебаться, — сказал скинхед, сидевший на контейнере, и сплюнул на землю, прямо мне под ноги.

Главарь окинул своих ребят ироническим взглядом и сказал:

— Вам не кажется, что его дружок — один из наших цветных младших братьев?

Второй парень покачал головой и нанес несколько ударов кулаками по воздуху, прямо у меня перед носом.

— Ага! Долбаный любитель ебаться с ниггерами, — сказал он, возбужденно хохотнув, после чего лицо его вновь словно окаменело. С его безволосой головой и худым лицом произвести впечатление можно было, лишь корча не менее выразительные физиономии, чем актеры в старых немых фильмах. Всю свою злобу он сконцентрировал в насупленных бровях, чуть приоткрыв при этом упругие губы.

Мой толстый дознаватель положил украшенную свастикой руку мне на плечо и посмотрел по сторонам, желая убедиться, что мы одни — казалось, он собирается дать мне совет. На дорожке не было ни души. По-прежнему слышались громкие крики детей, беспечно игравших неподалеку. Потом он мельком взглянул на своего приятеля, сидевшего наверху; этот взгляд смахивал на заранее оговоренный сигнал, хотя едва ли был таковым. Парень порылся в контейнере, вытащил оттуда бутылку — коричневого стекла, из-под кипрского хереса, находка для какого-нибудь пенсионера — и бросил ее здоровяку. А тот, еще крепче сжав мне плечо, еще шире улыбнувшись, с размаху ударил бутылкой о стену и отбил донышко.

Я попытался вырваться, чтобы удрать по дорожке обратно, и одновременно неумело замахнулся своей спортивной сумкой, намереваясь ударить здоровяка. Но тут подбежал его тощий приятель, схватил меня за шиворот и втолкнул в одну из ниш помойки, замкнутое пространство, где нас не было видно. Я отмахнулся правой рукой, угодив ему локтем в живот. Задыхаясь, он выпалил: «Сука», — и, пока главарь держал меня с другой стороны, двинул мне в поясницу коленом. Я повалился вперед, но противник дернул за воротник, едва не сорвав с меня пиджак и прижав мои руки в рукавах к спине. Я был совершенно беспомощен и беззащитен.

Главарь помахал у меня перед глазами «розочкой», сделанной из бутылки.

— Похоже, ты нам не нравишься, — небезосновательно рассудил он.

Они вдвоем толкнули меня сзади так, что ноги подогнулись, и я едва не опустился на колени, подчинившись грубой силе. Весьма беспечно, словно бросившись на кровать или нырнув в воду, парень, сидевший наверху, спрыгнул с контейнера, упал и, тут же поднявшись, повалил меня навзничь. Я ударился головой о бетонное покрытие и почувствовал адскую боль в коленях. Вслед за парнем сверху на нас свалился мешок с мусором, и по земле разлетелись намокшие обрывки бумаги и картофельные очистки. Всё это происходило на самом деле. Всё это на самом деле происходило со мной.

Я с трудом повернулся на бок, попытавшись сбросить парня с себя, и он едва не скатился на землю. Другие двое стояли надо мной. Тощий, словно коварный игрок футбольной команды Винчестерского колледжа, резко ударил меня ногой в живот. Предчувствуя это, я весь напрягся, но все равно не выдержал боли и свернулся калачиком. Я увидел две вещи: во время драки у меня из кармана вытащили мой замечательный новый экземпляр «Растоптанного цветка». Книжка стояла стоймя прямо у меня перед глазами, и страницы ее были развернуты веером. На несколько секунд воцарилась странная тишина, и мне показалось, что скинхеды решили прекратить избиение. Я дважды или трижды прочел слова «быть может, мне удастся найти Гарольда…». Этого вполне должно было хватить, чтобы стало ясно, как мне дорога эта книжка. Опустившийся на нее башмак покорежил переплет, а потом, опускаясь снова и снова, превратил страницы в никуда не годные, дурно пахнущие обрывки и истер в бумажную массу грустную праведницу, изображенную на суперобложке. А когда мне запрокинули голову, резко дернув за волосы и сильно окарябав щеку о бетон, я увидел вторую вещь — башмак, очень большой и тяжелый, быстро приближающийся к моему лицу.

— Но я же хотел подарить ее тебе, милый.

Джеймс страшно расстроился из-за книжки.

— У меня еще не было экземпляра с супером. Наверно, он стоил сотню — а то и больше, если был такой новенький, как ты говоришь.

Он сидел рядом на диване и держал меня за руку. Нелегко было смотреть, как он переживает утрату своего сокровища, как на лице у него отражаются ужас, алчность и недоверие.

— Боюсь, мусорщики уже всё убрали.

Язык у меня заплетался так, словно я был вдребезги пьян. Каким-то чудом я лишился только одного зуба, правда, переднего, что придавало мне глупый вид человека с обезображенного рекламного плаката. Левая щека стала лиловой, губы распухли и искривились, а левый глаз заплыл, превратившись в липкую узкую щелочку, похожую на беззащитного моллюска. Мой прекрасный нос расквасили, и на переносице, словно у бандита, красовалась полоска пластыря.

Мой Джеймс смотрел на всё это с трогательно практической точки зрения, без неприязни, в какой-то степени он даже был в своей стихии, чувствовал себя защищенным. Умышленно или нет, но он то и дело смешил меня, что я переносил с трудом: голова болела от побоев, в ребрах были трещины, а на боку и ногах — большие кровоподтеки. Я всегда отличался таким крепким здоровьем — ни единого перелома, ни единой пломбы, все необходимые прививки сделаны в детстве, — что у Джеймса еще не было случая прописать мне средство от чего-нибудь более серьезного, чем похмелье. Мы с ним были очень близки, и потому казалось, что, осматривая и со знанием дела ощупывая меня своими еще по-детски розовыми руками, щупая мне пульс и давая крошечные болеутоляющие пилюли, он ломает комедию. Я охотно отдал себя в руки Джеймса, потому что его метод лечения напоминал особые услуги и знаки внимания, оказываемые близким другом к обоюдному удовольствию. В то же время я знал, что, несмотря на его страдальческий и вместе с тем гордый вид, вызванный дружбой со столь опасным человеком, о моем состоянии он судит как истинный профессионал.