Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

И тут примчался Стейнз с кинокамерой на штативе, высоком и громоздком из-за того, что еще не были раздвинуты стойки. Вероятно, все собрались ради съемок очередного фильма, и властному, могучему повару — со всей его мужской грациозностью — предстояло кое-чем заняться с этими неприметными простыми официантами. Я с удивлением вспомнил, что, по словам Чарльза, в воскресенье в клубе «Уикс» не обедают. Но еще больше поразила меня мысль о том, что Чарльз со Стейнзом все-таки смогли завлечь персонал столовой в другое место и заставить воплощать в жизнь те фантазии, которые они наверняка лелеяли, украдкой поглядывая вокруг поверх жирной говядины с пахнущими мылом овощами и вареных школьных пудингов. Какие же странные, наверно, велись деловые переговоры и финансовые операции! Во всем этом была та нарочитая эксцентричность, благодаря которой участники воспринимали происходящее нормально, а посторонний — как бесовское наваждение.

Стейнз положил руку мне на плечо.

— Наконец-то финальный эпизод, дорогой, — сказал он. — Это будет самый замечательный фильм всех времен. Мы снимаем его уже много месяцев — с десятками актеров… Полагаю, вам будет интересно посмотреть, какую жирную точку мы поставим в этой поразительно поразительной сцене.

— Даже не знаю, — замялся я.

Когда зажглись прожектора, отделявшие от зрителей небольшую, безвкусно оформленную площадку, на которой, судя по всему, должно было разворачиваться действие, задник, потрескавшийся на сгибах, стал производить впечатление прелестной, но совершенно ненужной детали.

Потом заговорил Альдо, доверительным тоном.

— Это есть очень старомодно, — объяснил он. — Я в другой роли, в саду. Там я встретил молодого милордо, и мы делать всевозможные вещи, даже на верхних ступеньках приставной лестницы. Сейчас он в отпуске, а оставаться прислуга — только Дерек, Реймонд и Абдул.

Альдо посмотрел на меня, хлопая глазами, и в результате вновь возникла иллюзия светской беседы: казалось, мы только что рассуждали о том, одобряет ли новый викарий последние изменения в правилах посвящения в духовный сан. Я не мог сделать вид, будто мне не интересно, как снимается порнофильм. Порой, в часы иссушающего, возбуждающего утреннего похмелья, я и сам подбирал актеров для подобной картины, устраивая своим мальчикам кинопробы; но те маленькие кусочки нестойкой пленки с отснятыми кадрами окислялись и разлагались при свете дня. Ныне же, опасаясь возбуждения — опасаясь и отсутствия такового, — я сомневался, стоит ли наблюдать за предстоящими съемками.

Чарльз сжал мне руку чуть пониже локтя:

— Правда, наш повар — славный малый? Он предан мне, знаете ли. Предан всей душой.

Камеру еще не включили, но Абдул, видимо, не задумывавшийся о том, снимают его или нет, ленивой походкой вернулся на площадку. На нем была роскошная длинная, почти до пят, шуба, надетая — как стало ясно, когда он сел, откинувшись на спинку шезлонга, и шуба распахнулась, — на голое тело. Его плоский живот был иссечен самыми длинными шрамами, которые я когда-либо видел: казалось, давным-давно кто-то, сработав чертовски грубо, удалил ему все внутренности. С покрытой шрамами черной кожей под густым черным мехом он произвел на меня — на минуту воспылавшего к нему любовью — впечатление некоего красивого ценного зверя, которого начали было свежевать, а потом, еще живого, отбросили в сторону. Извинившись, я сказал, что мне надо в уборную, на цыпочках добрался до выхода, а потом резко захлопнул за собой парадную дверь.

Голова не болела; не больно было дышать; непостижимым образом исчезали кровоподтеки с их всегдашней повышенной чувствительностью: я вновь стал здоровым человеком, невредимым и здравомыслящим. Мне надоела патологическая скрытность Чарльза и его друзей — и, уходя от Стейнза, я решил позабыть обо всей этой истории. К чему забивать себе голову тайными грешками прошлого и любезно расписывать их, прибегая к всяческим ухищрениям? Мне было недосуг плясать под дудку всей этой компании. Я с удовольствием ждал наступления ясных июльских дней — дней, когда не будет никаких тайн, не будет ничего, кроме тренировок, солнца и общения с Филом. При одной мысли о мужчинах, о мифической красоте мужчин, бегающих под деревьями по длинным, залитым солнцем аллеям парка Кенсингтон-Гарденз, у меня перехватывало дыхание от вожделения. И тем не менее я был честен и сосредоточен. Я вновь был влюблен и хотел, чтобы Фил ощутил всё тепло моей самозабвенной любви. Почему-то я боялся увидеть, что он уже не столь наивен, что за минувшие недели мое отвратительное поведение оставило неизгладимый след в его душе и выветрилась та простота, которая казалась мне чуть ли не свойством тела, неизъяснимым образом присущим ладоням и запястьям, крепким икрам и мускулистому животу, кудряшкам над хуем, сильно бьющемуся сердцу, к коему я приникал ухом, шее, что я целовал и покусывал, поблескивающей, усеянной крапинками темноте зрачков, куда я подолгу вглядывался и откуда смотрело на меня мое миниатюрное отражение, подобное гравюре на драгоценном камне.

Но ничуть не бывало. Фил удивился, обрадовался — как ребенок, наконец-то освобожденный от некоего сурового и несправедливого наказания. Однако злобы он не затаил — мало того, он еще больше обрадовался, увидев, что я опять недурен собой, если не считать сплющенной, раздробленной переносицы да чересчур американской белизны искусно вставленного нового зуба, напоминавших ему о кратком периоде наших невзгод. В отличие от выздоровления после простуды или похмелья в данном случае, поправившись, я не только вернулся к безбедной, беззаботной жизни, но и сделал шаг вперед. Выздоровление пробудило во мне романтическое стремление стать обаятельным и сильным, а опьяненный этой несбыточной возвышенной мечтой, я решил, что смогу заставить себя измениться, и пережил судорожный припадок веселья. Дело было в том, что я вновь ощутил в себе физическую силу — причем как раз в тот момент, когда, сидя и с тревогой взирая на тех двоих обкурившихся мальчишек и на того красавца со шрамами и швами, вдруг посмотрел на всё взглядом стороннего наблюдателя и понял, что нахожусь в обществе развратников: барона, мясника, вдребезги пьяного любовника и самого растленного типа — фотографа.

В тот вечер я поехал прямо к Филу, хоть он меня и не ждал. Когда я вышел из такси возле «Куинзберри», где не был уже несколько недель, мне предложил свою помощь новый мальчик-швейцар — очень худой и сдержанный, совсем не в моем вкусе. Я заглянул в комнату отдыха персонала, где смотрел теленовости один из портье и постепенно сползал с кресла крепко спавший повар из буфета. В коридоре я столкнулся с Пино. Тот страшно обрадовался нашей встрече и, крепко сжав мою ладонь обеими руками, потребовал подробного описания увечий, о которых ему рассказывал Фил. В то же время он горел желанием помочь мне поскорее встретиться с другом.