Эльке Хайденрайх - Все не случайно [Книга воспоминаний]

Мужчины заставляют квартиру компьютерами, они курят сигары, которые хранят в специальном ящичке, всюду валяются инструменты, а на лестнице в подвал стоят ботинки сорок восьмого размера. В ванной пахнет одеколоном после бритья, а во дворе гавкает огромная собака.

Мне хочется квартиру без современных осветительных приборов, с маленькими розовыми лампами, в которой пахнет цветами и алое бархатное покрывало на софе, а на нем кошечка, и лаковые туфли тридцать восьмого размера на лестнице в подвал, и чтобы хорошего цвета. Вместо AC/DC в CD-плеере К. Д. Лонг или Эмми Вайнхауз, и запах гвоздик в ванной.

И однажды, когда он уйдет, у меня все будет именно так. Но мне будет не хватать больших ботинок на лестнице, да и собаку он тоже заберет с собой.

Мне нравится, когда у кого-то есть причуды. Моя подруга Фрида, например, уезжая из дому, не терпит, чтобы квартира оставалась неприбранной. Как-то раз, уехав отдыхать, она повернула обратно, только чтобы убедиться, что халат повешен на крючок. На случай катастрофы, а вдруг она погибнет, и как тогда будет выглядеть халат, просто так, на кровати? Или Вальтер, умнейший из всех людей, которых я знаю, рассеянный неряха, блуждающий в глубинах философии. Недавно звонил: в первый раз в жизни он почистил себе апельсин и прямо так, свежим, только что из шкурки, съел. Это было чудесно. Да и, говорят, еще ведь так полезно.

Маркус, взрослый человек, никогда не выходит из дому без маленького плюшевого крота в сумке по имени Беппо. «Потому что когда-то я был слепым под землей, как Беппо, — объяснял он, — а теперь я вижу». Беппо напоминает ему о тьме, и он носит его с собой, чтоб от нее уберечься.

А Альма, профессор социологии, не путешествует без Заи, вязанного зайчика в красной куртке. Мария не ездит на трамвае, потому что ей приснилось, что в трамвае она умрет, а я знаю: если надену голубые туфли, случится Прекрасное.

Я ношу их, только когда это по-настоящему необходимо, не следует злоупотреблять.

Мама перенесла свой первый инсульт в девяносто лет довольно хорошо. Но ей пришлось заново учиться писать, владеть руками, ясно мыслить.

«Как меня зовут?» — спрашиваю я. Она улыбается. «Эльке». — «Напиши!» Она пишет: «Эльке».

«Как зовут собаку?» — «Маша». Сосредоточено и криво она выводит крупными буквами: «Маша».

«Кто это?» Подругу зовут Леони, она царапает: Лени. Одна ошибка. Мы не обращаем на нее внимания.

Я показываю на своего мужа, маминого зятя. «А это?..»

Мама пишет: «Мартин». Зятя зовут Бернд. Мама и Бернд друг друга всегда хорошо понимали, лучше, чем мать и дочь.

«Нет — говорю я, — это же твой Бернд, напиши „Бернд“». Мама лучезарно смотрит на него, лукаво улыбается и пишет: «Мартин».

«Но, мам, — говорит Бернд, — что ж ты, не помнишь, кто я?» Она кивает: «Помню». И пишет: «Мартин».

И все последующие дни пишет «Мартин».

Но его действительно зовут Бернд. И во всей семье у нас нет ни одного Мартина, даже среди друзей никого.

И тут я вспоминаю, мама когда-то рассказывала, что у нее была большая любовь, еще до того, как они с папой поженились. Но его очень быстро забрали нацисты, за политику. Она никогда не упоминала его имени, а тут я сразу догадались, как его звали.

Что делает с нами наше подсознание, наша память, наша душа, наша любовь?

В Москве я еще успела взять билет в Большой театр незадолго до того, как его закрыли на ремонт на долгие годы. Давали оперу Мусоргского «Хованщина», и на старых разваливающихся подмостках все не ладилось: кулисы качались, картонные деревья заваливались и, пока коварный Шакловитый плел свои темные интриги, снег шел только по одну сторону сцены, другая была пуста, потому что снежная машина не справлялась. И однако все вместе глубоко волновало меня, потому что у меня многое связанно с Москвой: книги, музыка, знакомые, чувства, и, когда свет огромной люстры погас, я не смогла удержаться от слез. Около меня сидела пожилая женщина, она была изящна, выглядела утомленной, попахивала нафталином и держала на коленях маленькую сумочку. Увидев, как я шмыгаю носом, она нашла мою руку и энергично сжала в своих шершавых ладонях. И крепко держала до самого антракта. Потом мы друг другу улыбнулись, она вышла, поговорить мы, к сожалению, не могли. Я бы с удовольствием пригласила ее на стаканчик, но в толкучке ее нигде не было видно.

После антракта она снова села рядом, не глядя на меня, и стала изучать свою программку, но как только выключили свет, снова схватила меня за руку. Международная солидарность? Доверие? Сопереживание? Не знаю, но это было здорово.

Мы сидим в машине. Он спрашивает: «Как твой разговор с фрау Шнайдер?»

Я отвечаю: «Как и ожидалось».

Женский голос в навигаторе говорит: «Через сто метров, пожалуйста, поверните налево».

Он спрашивает: «Что?»

Я говорю: «Как и ожидалось».

Он спрашивает: «Через сколько метров?»

Женский голос говорит: «Через семьдесят метров, поверните, пожалуйста, налево».

Я говорю: «У нее плохое настроение».

Он говорит: «Это автомат, у нее голос всегда одинаковый».

Я говорю: «Нет, у фрау Шнайдер».

Женский голос: «Пожалуйста, сейчас поверните».

Он спрашивает: «Почему у нее плохое настроение?»

Я говорю: «Потому, что сроки не соблюдаются. Я не могу написать ей рецензию, пока у меня нет книги. Я не стану читать семьсот страниц на компьютере».

Женский голос говорит: «Через восемьсот метров поверните на третий съезд с кольца».

Он спрашивает: «Восемьсот?»

Я говорю: «Семьсот».

Женский голос: «Через шестьсот метров поверните на третий съезд с кольца».

Он говорит: «А теперь что?»

Я говорю: «Семьсот страниц, и книга еще не напечатана, мне придется читать ее на компьютере».

Женский голос: «Через сто метров поверните на третий съезд с кольца».

Он спрашивает: «Так к какому она теперь должна быть готова?»

Я говорю: «К четвертому».

Женский голос произносит: «Сейчас поверните на третий съезд».

Он спрашивает: «А мы сейчас к какому? К третьему или четвертому?»

Я говорю: «К четвертому».

Он спрашивает: «Который съезд?»

Женский голос говорит: «Пожалуйста, сейчас поверните».

Я сдаюсь. Тут третий лишний.

За моим первым настоящим поцелуем немедленно последовала затрещина. Мой тогдашний друг, мне — шестнадцать, ему — восемнадцать, был ростом метр девяносто. Я высоко подняла ему навстречу свое шестнадцатилетнее лицо, он с высоты своего роста крепко меня поцеловал и — крак! — моя челюсть оказалась вывихнута. Не теряя присутствия духа, он немедленно нанес мне сильный удар сверху и моя челюсть тут же заскочила обратно в сустав. Любовь и боль проявились в неразрывной связи.