Александр Даценко - Заклинание ветра

А ещё там лежала резиновая груша, паста ГОИ, брусочки и наждачки…

Я купил всё это.

Мечта сбылась.

А еще Геолог Сергеев умел точить опасную бритву. Он меня всему связанному с бритьём и научил.

Священнодействие, вот что это было. Все как тогда, все как хотелось, и щик, и пшик, и даже хрррр-хрррр…

И вот мы вылетели в поле.

Было здорово. Я ходил среди стаи куропаток, что не боялись меня, материл снежных баранов и отливал на пару с сохатым в тумане перевала. Да что там, я видел росомаху с трёх метров!

Просто провалился в мир перевалов, сахарно-белых заснеженных хребтов, альпийских лужков, водопадов, и извечное молчание настоящего мира приняло меня в свои расклады, пусть и одним из самых малых и незначительных факторов. Я был частью настоящего мира.

Обо всём этом можно рассказывать отдельно, много и от души, но так и не рассказать.

Примерно на двадцатый день работы я подвернул ногу и остался в лагере. И уселся бриться в палатке, потому что на улице моросил мелкий-премелкий дождик.

Нагрел воду, разложил на столике перед собой всё необходимое, поправил бритву «Ракета» на кожаном ремне, отпарил щетину и стал взбивать пену в специальной ванночке, когда кто-то толкнул меня под правую руку и хмыкнул…

— Ну хватит, я ж бреюсь…

В ответ снова толчок, снова хмыканье.

— Достали!

Опять толчок…

Что мне оставалось делать?

Я зачерпнул помазком пену из ванночки и, не оборачиваясь, щедро мазнул сопящего за спиной шутника несколько раз, а потом и вовсе в сердцах плеснул из ванночки.

Сзади обиженно рыкнуло, но даже не заматерилось, а просто выбежало из палатки, так сильно дёрнув полог, что всё посыпалось на пол — и одеколон с резиновой грушей, и бруски, и полотенца и вода и даже опасная бритва «Ракета».

— Ну, сука…

Я выскочил следом, и пока выскакивал, вдруг вспомнил, что в лагере я один, а все в маршрутах…

Через речку убегал бурый меховой шар размером с лося, так мне тогда показалось, шар выл вот так— уууууууууууууууууууу…

На том берегу медведь обернулся, и я увидел, что вся морда у него в белоснежной пене, той самой, которую я так старательно взбивал помазком какие-то секунды назад.

С тех пор я не бреюсь опасной бритвою. Бритва «Ракета» упала тогда на камень лезвием, и получилась огромная зазубрина.

Я счел это знаком, да и Джус тоже сказал, что всё это неспроста.

Так что на всякий случай перестал.

Мало ли.

Перестал.

А жаль.

Прошло много лет.

С удивлением понимаю, что плохо помню те годы.

А ведь это удивительные годы — я был исполнен щенячьей серьёзности в познании окружающего, тыкался носом в жизнь, а она тыкала мне в нос в ответ.

Нынче в памяти только обрывки, такими мы помним сны,

лоскуты, самые яркие или самые серые.

Но всегда такие удивительные.

Мы просто забыли об этом.

Нам просто нужно вспомнить и улыбнуться.

Потому что потом к нам пришла война.

Даже туда пришла, где не стреляли.

И она так и не окончилась.

29 июня

На склонах зеленеет и поднимается из-под снега ольховый стланик, и горы становятся ближе.

Ей-ей, не вру.

Снег увеличивал расстояния. Работа у него такая — путать, смешивать небо с землею и увеличивать расстояния и путь.

В таких местах, как тут, поневоле начинаешь понимать, отчего одухотворяли природу. У человека совершенно разное, индивидуальное понимание, ощущение хода времени и вообще, и в течение суток, разные страхи, желания, мечты.

Все они могут быть не просто сведены в единообразный пантеон, но и навязаны в виде системы мировоззрений. Проще всего это сделать, если одухотворить природные явления и объекты. И я ведь совершенно не вру, вы вспомните хорошенько, как разговаривали с облаками, деревьями и как мстили столу, об угол которого ударились. А вот тут, в глуши, всё это всплывает необычайно сильно.

И волей-неволей положишь украдкою кусочек хлеба на плоский камень — пусть будет. Мало ли?

В остальном же всё по-прежнему. Очень жду, когда обрушится снег, что нависает над ручьём — невозможно спуститься, откровенно опасно. В обледеневшей, напитанной влагой тяжёлой серовато-белой массе несколько параллельных продольных трещин, в которые можно упасть да там и остаться. Ещё там постоянно происходят какие-то подвижки. Рухнет пласт на голову, и поминай, как звали. А водички из ручья хочется. Очень и очень хороша в ручье вода — холодная, кристально чистая и вкусная, как запах чубушника. Чем дольше я не могу её попробовать, тем вкуснее.

Честно сказать, опасаюсь теперь писать о женщинах, патронах, сахаре, трамваях, дрожжах, сладкой вате, каруселях и разбитом планшете. И вот по какой причине: всего этого тут очень не хватает. Не хватает — и ладно бы, почему бы не написать, но — а ну как привезут ?

Теперь я буду крайне осторожен. Чудес не должно быть много.

Но и без них никак.

Тогда пусть в течение пяти дней с момента прочтения этого вот письма случится с вами хорошее и доброе чудо.

Ничего не нужно переписывать и рассылать. Просто будет вам щасццце…

Желаю этого изо всех сил, но сами понимаете, есть вещи, которые не обойти.

И даже хлеб на плоском камне не поможет.

Не гарантия от всего. Увы.

На этом оканчиваю свое письмо, желаю вам добра и здоровья.

И близким вашим, понятное дело.

Заметка на полях.

Честно говоря, рад, что вы читаете, но буду пересматривать наполнение текстов, потому как ощущаю некую замыленность. Вновь не смог написать большой текст. Получилась какая-то безобразная, нелепая, как скифская баба на кургане, поделка.

Но я начал опять.

Зря всё же жрец каротажа сказал: «А кто не геофизик, пускай бросит в меня камень».

30 июня

Трава — альбинос.

Она растёт под сугробами. Ждёт солнца. Вытаивает и через пару дней становится зелёной.

(На слове «сугробы» клавиатура подсказала мне слово «скополамин». То ли тонкая издёвка, то ли моральная травля, я считаю.)

Так вот, о чём это я? А, о надежде. У эндемиков Антарктиды есть надежда. Могли выжить в каких-то формах рельефа местные растения? Стоят там белые, среди холода, и мечтают о солнце. Кто умеет мечтать, тот выживает. Мечтать тоже надо уметь.

Неведомое — вот что делает любую дорогу важной и заставляет нас изменяться во время пути. Вот есть тропка, по которой семилетний человек ходит в школу. Каждый день. Порою затемно, через пустырь, мимо красных кирпичных стен хлебозавода. Одна и та же дорога. Один и тот же хлебозавод.