Юрий Тешкин - Полковник

Всё. После этого с Галочкой было покончено. Я лихорадочно заторопился покидать Караганду. Я боялся, что она вернется и все мне простит. Тогда уж мне было бы деваться некуда. Я через Круглова передал ей магнитофон, купил билет на самолет и полетел в Хабаровск зачем-то. Только вот впопыхах потерял документы.

И остался без денег, без друзей, без документов. На первых порах было трудно. Пить забыл. Есть было нечего. Я, правда, устроился на квартиру к какой-то женщине. Но есть было нечего, работы не было, пока это все наладилось, а пока голодно. Как же я там голодал! Я прямо умирал от голода. А рассказать о своем положении гордость какая-то не позволяла. Я так голодал, что почти ничего не соображал. Поэтому многие дни этого периода полностью вылетели из памяти. Хорошо лишь помню, как спускался в погреб, когда уходила хозяйка на ночное дежурство. Там у нее стояли горшки с внутренним салом. Чтоб ложку сала набрать, мне приходилось понемногу соскребать его во многих горшках. Чтоб незаметно было. Потом я набирал из мешочков в шкафу крупы. Отсыпал из каждого не более полустакана и, чтоб было незаметно, встряхивал мешочек, взбивал его наподобие пуховой подушки, чтоб он выглядел полным. Потом на керогазе варил я кашу и съедал ее иногда полувареную моментально. Так я немного заглушал голод и мог уснуть. А на другой день опять ждал, скоро ли уйдет хозяйка на дежурство. Потом она, конечно, догадалась обо всем, и пришлось мне ее покинуть. Как сейчас помню это утро… последнее…

Утро. В мое окно по проволочным нитям лезут, хватаясь за раму, листья вьюна. Большинство из них, пронзенные солнцем-рентгеном, кажутся вывернутыми наизнанку, внутренне обнаженными — со скелетами наружу, с четкой кровеносной системой. За листьями, чуть отстав от них, тянутся бархатные фиолетовые и вишневые цветы, похожие на маленькие граммофончики. А уже за всем этим цветным великолепием через разбитую форточку проникают ко мне утренние сочные, ясные звуки. Вот простучали каблучки по асфальту, кто-то чихнул с наслаждением. В верхней части окна, свободной от зелени, — сильный, рассеянный, небесный свет. Возвращаюсь в комнату, в сумрак. Первое время вижу лишь контуры, тени. Слева, рядом с топчаном, нахожу бутылку из-под шампанского — мой графин. Внизу пошарив, вытаскиваю на свет божий засохшие за ночь полуботинки. Выгребаю, вытряхиваю из них ночных мотыльков, нежнейшая пыльца остается на моих руках, напоминает успокаивающее прикосновение березовой тончайшей кожицы, которую в лесу однажды старшие братья Петр и Павел прикладывали к моей пораненной ноге.

Беру свой графин за теплое горлышко и выхожу в зеленую прохладу веранды. Графин раскачивается, оттягивая еще сонную, слабую руку. Он ловит солнце между листьями, окружающими веранду, и пускает зайчики по деревянному полу. Спускаюсь в сад по влажным от росы опилкам, задеваю головой две вместе натянутые проволоки. Долго не затихающий мелодичный звук — тихий звон колокольчиков удаляющейся тройки или кузнечиков в ночном южном поле.

Вот я вернулся уже, спокойно пью холодную воду, спокойно гляжу на картину. Это бодрая, уверенная картина. Она захватила всю стену над плитой и не уместилась, прихватив еще и треть стены, у которой мой топчан. Вечером картина, как и слабая лампочка под самым потолком, раздражает меня. Неуютно чувствуешь себя в комнате без занавесок, освещенной лампочкой из-под потолка. Не зажигаю я лампочку и по другим соображениям: летят на свет ночные гости — бабочки, мотыльки, а главное, обязательно на огонек заглянет хозяйка этой времянки — Дора Тимофеевна, скорбным видом всякий раз понять давая, что давно пора платить за жилье.

Итак, я пью воду и рассматриваю без всякого раздражения картину на клеенке.. Верхняя часть ее забралась на потолок, синеватый, в пупырышках небрежной побелки, а нижняя не поместилась — мешает плита, и пришлось подогнуть немного. Поэтому рыбки, которых кормит полная красавица, кажутся, если прищурить глаз, выпрыгивающими прямо из грязной плиты. Дверь с веранды открыта, скрывает часть картины. Но я знаю, там, за дверью, едет красавец мужчина в усах тараканьих, в сомбреро, на лошадке с ослиной головой и смотрит на полуобнаженных красавиц с тихой полуобморочной улыбкой.

У водопроводного крана, где в пыль тяжело падают капли воды и тут же сворачиваются в шарики как ртуть, а не растекаются, меня уже ждала, конечно, Дора Тимофеевна.

— Доброе утро, — сказала она, — сегодня уже шестнадцатое.

Поэтому дверь моя открыта, и комната уже наполнилась сильным медовым запахом яблок и свежих сосновых стружек. На веранде в ящиках, в стружках, в опилках лежат большие холодные яблоки — местная антоновка. Заготовлены впрок на всю зиму. Два яблока у меня уже в кармане плаща. Там же сетка, зубная щетка, бритвенный прибор со старым лезвием. Весь багаж в одном кармане плаща. «Прощайте, красавицы на стене!» Привык к вам за три недели. Выхожу, пересчитывая мелочь — семнадцать копеек. Негусто. Но сегодня меня ничто не огорчает, действует до сих пор утреннее настроение. Или… или мне действительно сегодня повезет?! Пора бы, подзатянулось все как-то слишком на этот раз.

…Я шел по толстому ковру и не слышал собственных шагов. Это парализовало, словно я шел по чему-то живому. Ковер с письменным столом составлял букву «Т». А за столом сидел он, от которого многое зависело, и помешивал ложечкой чай в тонком с двумя ободками стакане… Зеленое бильярдное сукно стола было покрыто толстым стеклом, в котором, тепло мерцая, отражалась, но не сильно лампа дневного света над столом. Два телефона по краям стола, как две дополнительные руки, между ними чернильный прибор желтого мрамора. Левее прибора легкий вентилятор, разгоняющий дрему, правее — орехового дерева стакан с тонко очиненными карандашами. Стакан с крепким чаем нарушал этот порядок на столе, и начальник взял и поднес его к губам.

Мне бы сойти с этого ковра, услышать собственные шаги, вспомнить сегодняшнее бодрое утро, уйти бы в сторонку от того, наконец, на что я накололся, войдя в этот кабинет. Я же продолжаю идти с неприятным чувством неуверенности, что иду в мокрых ботинках по чему-то живому и покорному, завернутому в этот дорогой и чистый ковер. И еще — я все время думал, что надо придерживать совсем оторвавшийся карман плаща. А он ждал. Прихлебывал чай и разглядывал меня. И шевелил еще губами. Войдя и прикрыв за собой дверь, тяжелую, обитую кожей, с бронзовыми, как на дорогих венских стульях, кнопками, и оставив с облегчением в приемной легкую и бесшумную, как вентилятор на его столе, быстроглазую секретаршу, я накололся именно на это: он рассматривал меня с заинтересованностью человека, считающего, сколько ног у паучка, который случайно попался ему на глаза. Не более.