Юрий Тешкин - Полковник

Уже водку почти что и не пил: одеколон, туалетную воду. Эх, и хороша ж была водичка туалетная! Десять бутылок — четыре рубля. Потом уж и на это денег не хватало. Политуру пил, зеленку, лак для окраски ногтей, жидкость от потливости ног — господи! — чего я только не пил! Все в ход шло, в чем хоть капля спиртного была. Паста, зубной порошок… Ведь не поверите, если скажу, что однажды кто-то брякнул, будто бы старая известка на спирту замешивается, так взял ободрал всю штукатурку со стены, разболтал в воде и воду ту выпил. И смех и грех! Утром идешь в туалет, а твоя моча сверкает всеми цветами радуги — такие, брат, дела! Помню, раз под мостом через реку спрятались с дружком от людей подальше, из ржавой баночки пьем политуру, запиваем прямо из реки и ржавой селедочкою заедаем. Над нами машины проносятся, люди туда-сюда проходят, а мы в полумраке сидим, от всех скрытые, возле самой воды, у замусоренной речушки, и пьем из ржавой банки, и селедочкой вонючей с удовольствием закусываем. И, представьте, нет на свете счастливее нас!

Под этим мостом мы теперь частенько собирались с Серегой Исаевым. Дружок там у меня такой объявился. Он работал вначале главным инженером, сам рассказывал, но постепенно докатился до того же, до чего и я. У нас уже там был стакан, мы его прятали за сваей на полочке. Ложка была, на всякий случай, если вдруг у нас иногда закуска объявится. Хорошо было нам сидеть в сумерках, а над головой машины проносятся. Молчать и тихонько пьянеть. И в какое-то новое все больше впадать состояние. Когда все-все понимаешь. И уже что-то большое и никогда не осуществимое начинает видеться тебе, перед чем все наши дела смехотворными потугами кажутся. Все лучше, все мудрее видится окружающее. Неважно, что завтра будешь мучиться, от кошмаров на стенку лезть будешь. Все это будет завтра; а сегодня — тихое блаженство, благодушное прозрение. Не глазами, душой созерцаешь Прекрасное — и в этом суть и счастье. Пускай проходят, мост сотрясая, над нашими головами машины, пускай бегут по своим делам люди, мы сидим молчим, наливаем, выпиваем. Наслаждаемся. Иногда спросит один: «Ну, как пошла?» — «Ничего», — другой ответит. И опять сидим кайфуем. Одним словом, вот так я в Хабаровском крае и испортил себе желудок окончательно. Уже и до язвы дело дошло. Врачи посоветовали сменить район проживания. И вот я оказался здесь — в Московской области.

Тут мне сначала даже немного повезло. Послали строить для подсобного хозяйства химкомбината коровники, цементировать скотные дворы и прочее. Неделями я не бывал на объектах — и ничего, все как-то с рук сходило. А в том году в город перевели. Три раза уже разбирали на собраниях и судах товарищеских. Все нервы и издергали! Тут такая шайка-лейка собралась в товарищеском суде во главе с Константой Спиридоновной, старой девой. Душа товарищеского суда! Так в стенгазете на Восьмое марта и написали — душа! Так вот, они меня уже этой зимой вплотную к принудлечению подвели. Пришлось слово дать, что сам стану ходить в больницу, сам стану антабус глотать. Полтора месяца я выдержал, а потом думаю: «А-а, была не была!» Взял после этого антабуса бутылку пива и выпил — и ничего, не загнулся. Так что, я думаю, все эти лечения — е-рун-да! Больше на псих берут. Но теперь-то, пожалуй, уж больше мне не отвертеться. Принудлечение это принудлечение!

А как у них еще зимой руки чесались на два годика меня в элтэпэ упрятать! И у Константы Спиридоновны, и у Марьи Ивановны — профорга нашего. И ведь что ты скажешь — и эта тоже без семьи, видно, некуда силы девать. С какой яростью, с какой страстью меня спасать бросились! Дай волю — на два б срока меня упрятали. «Позор! Разложение! Деградация!» О боже… Да за что же мне такое наказание? Я ведь и так еле живой! Я устал от всего! Я теперь, если вусмерть не упьюсь, и не живу, а как будто все время еду по тряской дороге. Я все время не ощущаю то одну, то другую часть тела. Только я не тело не ощущаю, а как будто не ощущаю целиком свою натуру, душу свою, смысл свой.

Вот даже такой простой факт. Пока не дали мне место в общежитии, жил я в квартире мастера Колтунова, он уезжал на два месяца в отпуск к сестре в Ленинград и предложил пожить у него. Так вот однажды обнаруживаю себя я сидящим в кресле и читающим чужие письма: жены Колтунова к нему. Я их взял, оказывается, в ящике стола и спокойненько себе читаю. И тут я как будто включился: да ведь это же гадко — читать чужие письма! Хотя помню прекрасно: за полчаса до этого, когда я их только обнаружил, у меня и мысли подобной не было. Чего-то, какую-то часть своей души, где стыд у меня, значит, я совершенно не ощущал, наоборот, помню, радовался даже, что чужие письма обнаружил. Я ведь писем от жены не получал… а мог бы, повернись все по-другому, да…

Так вот, словно какая-то часть моей души отскочила от меня от постоянной этой тряски, что теперь я все время ощущаю. Да Я это еще тогда заметил, когда в Хабаровске полез в прорубь и долез лишь до половины. Вторая половина отказалась мне повиноваться. Теперь-то я чувствую, что не на два куска я распался, а на десять, а может, и на сто, так уж меня иногда трясти начинает, мысли рвутся, всё в обрывках каких-то, неоконченные. Это я лишь сейчас поутру — час или два после крепкого запоя — могу вот так все гладко вспоминать, рассказывать. Пока онемевший мой мозг как бы не чувствует боли и сам по себе как бы без моего участия работает себе и работает, то есть текут и текут воспоминания плавно, без запинки, как говорится, не рвется нить воспоминаний. А как только я очнусь от шока, удара алкогольного, то сразу вразнос пойду. Сразу разлечусь на сто частей — вот что страшно-то… Словно все что-то хочу я вспомнить, что-то самое главное и никак не могу! И надо опять скорее пить, пить — одно желание, чтобы всему опять во мне собраться. Но только вместо собирания проваливаешься в такие пропасти ужаса, что и описать невозможно. Невозможно описать, в каком мраке, разрывающем тебя на части, пропадаешь, в каком клубке опутывающих тебя со всех сторон гадин маешься часами. Ползут тогда по тебе мохнатенькие, как почки с ивы, с многочисленными липкими ножками. То сверкающий глаз вперится в тебя, насквозь жжет, прожигает. Но самое страшное — очень часто в последнее время слышу матушкин голос: «Брось, Ваня, опомнись, приезжай, сойдись с Валентиной, живите, дочь ведь у вас…» Все углы обсмотришь, откуда идет этот голос, — страшно! Ивовых почек, ползающих по мне, я уже не боюсь. Я понимаю, что все это галлюцинации… спокойно снимаю их с рук, с плеч, груди, полными горстями спокойно сгребаю и в помойное ведро выбрасываю. А вот голос! Эт-то да! Да ведь со всеми интонациями, со всеми матушкиными оттенками, особенностями — нет, такое никак не может просто показаться. Я месяца два или три тому назад очнулся в подобном состоянии. Ну, думаю, всё — или я опохмелюсь, или на этот раз помру. А ни ко-пей-ки! Еще вчера, пока пил, и друзья были, и деньги. Пока деньги есть, друзья будут. А вот когда нет ни копейки, поди займи попробуй, хотя б на пиво. Все карманы перетряс — ничего! Осмотрел я свою комнату — все казенное, да и что тут загнать можно — простыню? полотенце? — так не война ведь сейчас! И чувствую, не выпью кружку пива — помру. И как представил я только эту самую кружечку пивца — тяжелую, холодную, с белой пеной по бокам, представил, как погружаю в нее свои пересохшие губы, делаю огромный сладкий глоток, так верите, чуть не задохнулся! Наверное, о любовном поцелуе я так не мечтал никогда. Вытряхнул я все из своего рюкзака — носки, мятые рубашки… гляжу — нож, хороший, охотничий, купил когда-то с получки за десять рублей, продавец знакомый продал без охотничьего билета. Ну, схватил я его и к ларьку. Дворами, конечно, не дай бог — кто увидит! От любой машины шарахаешься — не начальство ли?! Кое-как до ларька добрался. Как раз мужики идут, губы вытирают, пива напились, счастливцы. Я: ребята, нож возьмите, похмелиться надо. Один остановился — а что просишь-то? Да хоть на кружку пива, говорю. Ну, мужик на меня посмотрел-посмотрел да и взял мне три кружки пива. Я от счастья и слова не мог вымолвить. Ну, думаю, сейчас смаковать буду! И что б вы думали, ставлю перед собой эти три кружки, хватаю одну — залпом выпиваю. Хватаю вторую и чувствую — пить не могу. Ослаб сразу, холодным потом покрылся, ноги дрожат, не держат, а главное-то — пить не могу. Вот она стоит передо мною — темненькая, холодненькая, край хорошо посолен — а пить не могу! Что ты будешь делать! Так и поплелся обратно в общагу. Из второй кружки даже половины не отпил, а третья вообще осталась нетронутой. Как вспомню, до сих пор жалко. Не ножа, конечно, а этой полной кружки пива. Сюда бы ее сейчас… Впрочем, у меня дело сейчас посерьезнее. Давай-ка, брат, последнюю ступенечку преодолеем… вот так… и вот так… уже и голова на чердаке… уже скоро, скоро…