Юрий Тешкин - Полковник

Наверное, чтоб почистить зубы перед сном, пошел в ванную комнату, пустил воду. И тут, уже с опозданием, заметил маленького паучка, подхваченного водной струей и так чисто, бесследно смытого с гладко-белой стенки раковины. Иван Федорович бессильно опустился на край раковины, быстро закрыв воду и все еще руки не спуская с крана. Конечно, он много б мог вспомнить хорошего о Марии. Какую-нибудь простуду из тех многих, что бывали в его жизни, горчичники, что ставят на грудь ее холодные ласковые пальцы, чайную ложечку, которой поит она, согнувшись близко… Тепло, уют, полумрак… Забиться бы и сейчас в тепло, уют, полумрак… схорониться ото всех, ото всего, на все отзываться глухим, невнятным вздохом-стоном… Каким бесконечным лабиринтом кажутся паучку эти трубы, какой пропастью эта затянувшая его воронка… А ведь живут же в глубочайших пещерах какие-то живые организмы без солнца, зелени, людей. Прилепятся в трещине к холодному камню и пропускают через себя какие-нибудь растворы или воздушные пузырьки, какие-то малости выделяя, поддерживая чуткое равновесие. Да, собственно, скорее всего, наверняка какой-то жизнью пронизаны не только глубокие пещеры, но и все слои атмосферы. Пусть другой, более мелкий уровень, более примитивный, но жизнь обязательно есть везде! Симбиоз — содружество всего живого, а не борьба за существование по Дарвину. Все должно быть объяснимо. Не борьба и не жестокость правят миром, но верховная какая-то целесообразность, окончательный смысл природы. Который во всем, буквально во всем… Напрягаясь, обостряя в себе что-то запоздалое, Иван Федорович проникал все глубже, все недоступнее в тот недоступный добрый смысл, что спрятан за семью замками. И даже скалы-монолиты теперь поддавались этому недоступному доброму смыслу. Даже в скалах-монолитах копошился кто-то, кого Иван Федорович смог теперь разглядеть… Ихтиоглас какой-нибудь, а? Пусть ковыряет в каменной скале дыру Ихтиоглас этот, ну ковырял и ковырял. А где-то там, далеко за скалой, скажем, текла, сама с собой игралась… м-м… что-то такое… вроде быстрой речки, какая-нибудь… Спенсузия. Итак, Спенсузия текла, сама с собой игралась. Ихтиоглас ковырял в каменной скале дыру. Он думал: «Проковыряю дыру и увижу море или горы, а может, на этот раз — леса или поля. Если будет ночь, обязательно увижу звезды и луну, а если будет день, тогда увижу солнце».

Проковырял дыру, Спенсузию увидел, которая текла, сама с собой игралась. Вздохнул Ихтиоглас, стал скалу в обратном направлении ковырять. Ковырял и думал: «Вот проковыряю дырку и увижу белые горы или синее море. Если ночь будет, много звезд увижу сразу, если на день придется — красное солнце увижу».

В самой середине скалы сел отдохнуть Ихтиоглас. Сидя в каменной темноте и холодной тесноте, вспоминал, как Спенсузия текла, сама с собой игралась. Как сумасшедший заковырял он дырку в обратном направлении. Проковырял, видит — Спенсузия течет, сама с собой играет. Хотел спросить Ихтиоглас, рот раскрыл. А что спросить, пока ковырял, все начисто позабыл. Постоял так с раскрытым ртом, поглядел на Спенсузию, которая все текла, все сама с собой игралась, и опять начал медленно ковырять каменную скалу-монолит. Ковырял и думал: «Проковыряю — обязательно что-то увижу. Сине-зеленый океан или черную пропасть. Если день будет, ярко-горячее солнце встретит меня. А если ночь, прохлада и мириады звезд будут окружать со всех сторон». Как хорошо, уютно как сидеть тогда проковырявшему в каменной скале дырку Ихтиогласу на теплой, шероховатой поверхности вечного камня. Замечательно! Присел он в самой середине скалы-монолита немножко отдохнуть, вспомнил, как Спенсузия текла, сама с собой игралась, — опять задумался… А Спенсузия-то все течет, все сама с собой играется. А все дырки-то, что Ихтиоглас за свою жизнь в скале-монолите проковырял, уже мхом-долгунцом зарастают, а он все сидит в каменной, уютной сердцевине… и все думает, думает, сомневается.

Рывком сбросить сладко-розовый туманец, от которого покруживалась приятно голова, прилечь, закрыть глаза хотелось, да уж больше б и не вставать, что ли…

Вернувшись в комнату, зажег он свет, походил решительно взад-вперед, всей ступней на пол наступая, и вышел к людям в коридор.

Тянулись слева кровати. Справа — окна, на подоконниках цветы. Неподвижный печальный мальчик сидел в кресле с велосипедными шинами, сидел на самом-самом краешке холодного дерматина. Его можно спасти. Вот якут на третьей койке, синеватые брови, зябко кутается в одеяло, тоскливо смотрит поверх голов, тяжело, наверное, умирать вдали от любимых сопок, распадков, ласковых теплых олешек, бегущих за колокольчиком ездового оленя. И якута можно спасти…

Вглядывается Иван Федорович напряженно так, что начинает дрожать рука, на которую он опирается. А за рукой и столик под ней подрагивает, банка с градусниками, телефон, две тетрадки, сигнальная лампочка на стенке. Иван Федорович оттолкнулся и пошел. Ему навстречу шли голоногие практикантки, смеялись от легкости жизни. В перевязочной ругались медсестры:

— Мне только пятьдесят дали, а Соньке — шестьдесят!

— Сонька в праздники дежурила!

— Все равно мало!

Дежурный врач на ходу, в развевающемся халате:

— Ни секунды нет времени сейчас разбираться!

Массажист, похожий на борца, остановился возле грелки для ополаскивания горшков, и от этого розовая грелка стала странно похожей на его желудок. Род человеческий… В больнице ли, за больницею — везде он одинаков. «Постараемся же достойно мыслить», — повторяет Иван Федорович любимое выражение Паскаля.

Достойно мыслить — всю жизнь это его единственная основа. Что же сейчас-то произошло, почему напоминает он сейчас себе об этом? Только ли потому, что хочется скорей помочь вот этим несчастным? Но ведь и так весь смысл его прожитой жизни именно в этом — спасти! Его формула спасения именно для них, для людей — разве ж не так?! И разве ж не знал он и прежде, что все для него самого сразу кончится именно с этим главным его открытием для всего рода человеческого? И это знал. Может быть, не в таких деталях, как сейчас, но то, что как физическая сущность он сам перестанет существовать, — это знал почти наверняка. Блаженный Глеб, не ведающий, что существует важнейший физический и философский принцип дополнительности. И никому еще не удавалось обойти его по кривой. И понятно, что этот принцип применительно к открытию бессмертия для всех, естественно, и должен заключаться в обязательно собственной смерти первооткрывателя. Все верно. Все так и должно быть. Иван Федорович усмехается; кстати, принцип дополнительности открыл духовно близкий Ивану Федоровичу человек — Нильс Генрик Давид Бор. Ивану Федоровичу приятно вспомнить Нильса Бора — яснейший человек. И как много удалось ему сделать! Научная мысль была для него общением с самой природой. Но — что еще важнее — общением с людьми, проникновением в какую-то родовую сущность людскую. Да-да, проникновение в сущность людскую было способом его научного мышления… Иван Федорович, к сожалению, не встречался с живым Бором, но всю жизнь считал его старшим братом по разуму. Именно у него он постигал тайны надличностного, общеродового сознания. А собственно, общеродовое сознание — это то единственное, что и позволяет что-то одному человеку сделать для всего человечества.