Юрий Тешкин - Полковник

Иван Федорович лег, покорно заложив руки за голову. Необозрима область человеческого духа, просвечивай ее по горизонтали, просвечивай ее по вертикали — нет у нее границ. По крайней мере, Иван Федорович тех границ не ощущает. Действительно, уж что-что, а это бессмертно. Какие же пучины открываются в этом океане духа, какие впадины Марианские, Эвересты какие! Естественно-величаво сияют Нильс Бор, Альберт Эйнштейн, Пушкин… Зловонные ямы, естественно, смердят — Иуда, Гитлер, капрал Колли… Добро и зло, зло и добро… неужто именно в этих перепадах и заключается бессмертие человеческого духа? Тогда при чем тут ты? — Иван Федорович, скосив неловко голову, одним глазом на сына божьего взглянул. А? Голгофа, венец терновый, крест… Зачем тебе все это, а? Молчишь, ну-ну… Иван Федорович улегся поудобнее, — добра, конечно, больше, оно всегда сильнее. А иначе же и смысла нет, вот в чем, наверное, все дело. Есть просто некоторая асимметрия духа… естественно, в сторону добра. Есть просто тень, добром отбрасываемая, есть просто рама, его подчеркивающая… начало отсчета всякой человечности… маленькая золотистая картонка, что висит у изголовья?.. Ну-ну…

И опять уносился Иван Федорович в бескрайние духовные сферы, и опять почему-то всякий раз, как сквозь узкое горлышко, проскакивая обратно. Он все время как-то тревожно промахивался. Вдруг радостно думает о Тамаре Сергеевне, всяческими добродетелями ее награждает, возвеличивает и-и… щелк! — словно что-то щелкнет в мозговой извилине: мужа ее тут же представит душевнобольного, всю горечь, всю насмешку представит над человеческой духовностью. Что можно ужаснее представить, чтоб образу и подобию человеческому не то чтобы искры святой — головешечки-то дымящей и той не оставить?!

Нет, с духом сегодня что-то не очень у Ивана Федоровича получается. Пришлось ему свое внимание остановить на личности в этом плане для него идеальной. Конечно же на старшем брате своем по духу — на Нильсе Боре. С кого всю жизнь он брал пример, свою жизнь строил по кому… вплоть до привычек, до трубки курительной… Эталон ученого и человека. Это было для Ивана Федоровича даже и не солнце, ибо, в отличие от солнца, не имело пятен. Это был эталон нравственности. Иван Федорович полностью согласен со словами жены Бора — фру Маргарет Бор: «Нет, Черчилль не был великим человеком: он не понял и не оценил идей моего мужа…» Она говорила, конечно, не о научных, а о нравственных идеях мужа… Бор пытался предупредить атомное безумие…

«Да, да, да… — расхаживая по комнате, бормочет он. — Сложнейший век… нравственность науки… благостная иль разрушительная сила? К сожалению, в чистом виде науки нет давно. К счастью или к несчастью, она уже давно производная конкретной социальной обстановки в мире… та же атомная бомба, если взять… И какая же все-таки колоссальная миссия возложена на нас, ученых! Это алхимику было легко: эликсир молодости изобрел какой-нибудь, пошел ближайшему королю загнал за мешок золота — и живи припеваючи. Сейчас не то… Сейчас все направление науки зависит от коллективной морали ученых. Да, собственно, и открытие любое от этого зависит… да, да, да…»

И опять возвращаются его мысли невольно к своему кумиру, к его гениальному окружению — Эйнштейну, Резерфорду, — людям такой же высокой морали, как и Нильс Бор. В хаосе второй мировой войны они выбирают, по-видимому, единственно верный путь, поворачивая свои знания против гитлеризма, создавая «абсолютное оружие» — атомную бомбу… Да, в те трагические сороковые это было делом безупречным, более того, единственно правильным… Да, Нильс Бор внес изрядный вклад в создание бомбы. Бомба, мораль… но годы-то, годы-то какие! Гитлера, одного лишь Гитлера нужно было ударить этим «абсолютным оружием» — вот логика, вот этика безупречных этих ученых, вот их мораль. Но приходится констатировать с сожалением, что мораль далеко не безразлична ко времени. «Сколько б ты нам ни толковал о вечной морали, нет ее и не было никогда… наверное… — Непроизвольно скосив глаза на сына божьего, вздохнул: — Молчишь, ну-ну…»

Постучав, рыжая сестра заглянула, спросила: на ужин пойдет или в палату принести?

— Аппетита что-то нет, — постарался сказать поспокойнее.

— В понедельник небось появится… как Тамара-то Сергеевна выйдет! — И тут же за дверь выскочила, не успел он этой рыжей как следует ответить.

«Черт знает что!» — возмутился Иван Федорович и решил в таком случае пойти на ужин, хотя есть действительно не хотелось, да и Мария принесла много.

С безразличием жевал он ужин и никак не мог понять — хорошо ли это, что через два дня возвращается Тамара Сергеевна. Радостное и тоскливое сливалось в чем-то взбудораженно-смутном, в необходимости что-то решать такое, что… нет, непонятно было, что же на самом деле решать… Да что ему решать, в его-то положении?! И все же… без всякого аппетита все доел и даже механически корочкой подчистил, непонятно покачивая головою. Зрело в нем непонятное чувство… долга, что ли? Он — и еще что-то должен?! Ни-че-го не понятно, ни-че-го… Выпил две таблетки (вместо одной) снотворного и сразу уснул, а утром увидел предрассветные облака.

Они были как белые фрегаты. Несли предощущение счастья. Так не хотелось просыпаться окончательно ему, так в грезах этих белых, предрассветных еще понежиться хотелось, дождаться все ж того, что обещали предрассветные ему… На переломе ночи, ближе к дню пронзит весь мир благая весть — и засветятся тогда неудержимо предрассветные облака. О чем эта весть? К чему взывают эти чудесные видения? Отчего текут у тебя блаженные сладкие слезы? Куда устремляется твой гордый дух, о человече? Куда же?..

А в Центре чем ближе к завершающей стадии Эксперимента, тем напряженнее становилась атмосфера. Центрифуги гудели днем и ночью, с утра до вечера горел яркий свет во всех лабораториях, и очень многие сотрудники, видя, что исследования отстают от графиков, оставались теперь работать всю ночь.

Симпозиум по проблеме жизни, кажется, набрал свой максимум, к утренним и дневным заседаниям добавились еще и вечерние. О потолке, оставленном в самом неприглядном виде, мэнээсу Скачкову некогда было думать, ведь…

— …На сегодняшний день наше знание принципов эволюции еще недостаточно для управления эволюцией. Чтобы не разрушать живые природные системы неосторожным вмешательством в интимные механизмы эволюции, а такое вмешательство может быть многократно более опасным, чем обсуждаемые сегодня отрицательные последствия атомных, водородных и нейтронных бомб, — в общем-то, маленькой струйки, так сказать, в общем потоке наших возможных вмешательств в протекание эволюционных процессов, — так вот, чтоб не разрушать невосстановимого, мы обязаны на сегодня знать, что же нам можно, а что никак нельзя делать с природными популяциями.