Юрий Тешкин - Полковник

Как именно это все случилось с Иваном Федоровичем, не смог бы он сейчас точно восстановить. Но только вся его сознательная жизнь прошла под этим знаком. И тут не было ничего от внутреннего гипноза, тут не было ничего и от нравственного самоконтроля личности. Тут просто было суровое требование рода человеческого, поразившее одного из нас, не больше и не меньше. Требование той самой несвободы человеческой, которой пронзено человечество от самых архаичных глубин и до сегодняшних космических высот. Словно легкими крыльями, носило его сновиденческое ощущение, что собственная его личность сама по себе, вне рода, бессмысленна, а значит, и не больше, чем элементарная клетка живого организма. А поэтому и понятно, почему так легко сперва в мыслях, а потом и в делах смогла приноситься собственная личность в жертву ради всего рода.

Ну а кроме этого, такой редчайший симбиоз личности незаурядной, так странно наделенной родовым сознанием, не мог не дразнить постоянно какой-то нечеткостью грани между жизнью и смертью. Ибо конечно же род, клеткой которого себя ощущаешь постоянно, бессмертен. А раз так — бессмертен и ты вместе с ним! Ощущение собственной жизни как бы постоянно протекало и «там», и «здесь», сам же переход от жизни к смерти порою очень сильно напоминал ему не конец, а лишь новое начало, возможно, событие более важное, чем вся жизнь до этого. Надо ли объяснять теперь весь азарт, всю устремленность жизни к такому вот финалу… Тысячу раз не прав мудрый Марк Аврелий, проповедовавший смиренное согласие с природой! Ведь можно вспомнить, к чему оно привело — жена Марка Аврелия как была, так и осталась заурядной шлюхой, а пьяницу-наследника вскорости вообще зарезали. Поэтому вполне понятно, почему при таком смирении стала разваливаться, а вскоре и совсем развалилась могучая Римская империя. Нет-нет, никак нельзя было с природой соглашаться. Наоборот, лелеять, взращивать надо было собственную необыкновенную судьбу! Не естественности какой-то подчиняться, наоборот — каким-то ритуальным действам, достойным твоей великой судьбы, Аврелий…

Все верно. Все так и было. Почему же теперь все так резко изменилось? Почему стал чувствовать Иван Федорович ежеминутную боль какого-нибудь прыщика на ноге, почему измена Марии и Глеба так сильно ударила его, почему, наконец, так страшно стало вдруг?! Да ужель именно ты и свершил великое открытие, человек?

«Разумеется, я, — бормочет Иван Федорович и оглядывается, хотя в этот ранний час в коридоре никого. — Да-да, великое открытие теперь уже существует без меня, — бормочет он, быстро оглядывая себя с ног до головы, словно хочет убедиться в чем-то, — да, да, я сброшен с пьедестала, я теперь просто человек, мне дано напоследок насладиться и этим, просто побыть человеком, как и все. Ну что ж — тогда побудем, смажем ноги, перевяжем, со спичкою походим и-и… и все-таки… постараемся достойно мыслить?»

Достойно мыслить — это теперь сразу вспомнить Тамару Сергеевну. Иван Федорович сразу вспомнил Тамару Сергеевну, лицо его у глаз покрылось сетью добрых морщин, а сами глаза засияли. Как хорошо в ее отсутствие думать о ней, знать, какая она хорошая, добрая, какая лично у нее печальная судьба. И почему бывает часто так: если человек хороший, печальна у него судьба? Как хорошо в ее отсутствие думать о том, какие у нее глаза и волосы, какие руки, шея… Душа заныла так грустно и нежно, Иван Федорович почти бегом вернулся в палату. Зажег свет — и увидел над изголовьем сына божьего. Иван Федорович грустно усмехнулся ему: «Что, брат, каково оно — людям бессмертье дарить! — Сын божий ничего не ответил, и Иван Федорович, на носках покачавшись перед ним секунду-другую, лишь произнес: — Ну-ну…»

В эту неделю вынужденных каникул, которая у нее появилась по настоянию начальства, Тамара Сергеевна чувствовала себя рассеянной, какой-то тревожной. По три раза на день ездила к мужу, смотрела на него и не видела, ухаживала и не понимала порою, что она делает в данную минуту. Испытывая странное раздражение, дразня что-то в себе, пробовала связать как-то себя, хотя бы в мыслях, с Иваном Федоровичем, и ничего у нее не получалось. И все преследовала мысль, что до сих пор она была не тем человеком, каким надо бы, больше того: что большинство людей той же участью награждены — вместо жизни занимаются декорациями всякими, а где выход — никто не знает.

Возвращаясь от мужа в битком набитом троллейбусе, Тамара Сергеевна никак не может избавиться от этого странного налета декоративности, который чудится во всем. Вот даже здесь, в троллейбусе среди толпы, хлынувшей на остановке, оказался декоративный мужчина… плотный, высокий, с тощим портфельчиком, очевидно, из тех балагуров, что скрашивают неудобство подобных поездок в битком набитом вагоне.

— Как волны, качает! — кричал энергичный мужчина. — Рыбоньки, проходите, пожалуйста! Как всегда, спешите на работу! Я посторонюсь, я — мужчина первого разряда! А вы что смеетесь? Вы — тоже еще ничего!

— Вот в газете была недавно статья, — хмуро вставил мужчина, который — «тоже ничего». — Статья про одного, который тоже везде совался, а никто внимания не обращал, так с ним инфаркт произошел.

— Ха-ха-ха! — искренне рассмеялся декоративный мужчина. — Знаю, был такой фельетон, но меня это не задевает, я, как видите, крепко на ногах стою, нервы в порядке. Рыбоньки, выходите, пожалуйста. Красавицы, как волосы хорошо уложены! — это он про волосы Тамары Сергеевны сказал. — И вообще, — внезапно воодушевился он, — у всех, кто едет в этом вагоне, сегодня будет выполнен план на сто десять процентов!

Пришла домой, а дома — племянник Вовочка, к тете на праздник приехал. Ахнула от радости: Вовочка какой большой! Как там сестра поживает? И тут же сердце тоскливо забилось… на праздник, на праздник приехал! Значит, все знают уже, все едут уже… на праздник? Но неужели ж все это, что так неотвратимо надвигается, не понарошку? Настоящее?! И все будет… все, все, все! Да не может же этого быть! Никак не может!.. Но вот же… Вовочка… ах, как вырос! Как там сестра? Давно ли Вовочка под стол бегал, а теперь сам приехал на праздник… Праздник… праздник… как же-с — большая соботка, Большой Эксперимент! Ах ты, господи, да что ж это такое! Ну ладно, ладно, есть еще время, праздник праздником, а надо Вовочку кормить, поить, о сестрице расспрашивать. И то хорошо, какая ни есть, а все ж забота, отвлечет ее как-то.

И, засучив рукава, начала о Вовочке заботиться, тесто поставила, а его с дороги сразу в ванну — мыться. Он там плещется, а Тамара Сергеевна через неплотно прикрытую дверь о сестрице расспрашивает, о себе рассказывает. Повеселела даже. А после ванны Вовочке переодеться достала мужнины трусы да майку, чистые, почти ненадеванные. Ну и вспомнилось то еще время, когда носил муж эти трусы и майку. Когда стирала, гладила на него она, когда еще мужем был, а она — мужней женою. Прижала она к груди эти трусы да майку, и все в ней захолонуло, задрожало. Необыкновенное счастье представилось, которого нет. Нет уже долгих восемь лет. Нет этой стирки, глажки на мужа, готовки любимого блюда — щей из кислой капусты, которые муж любил есть на второй день, нет натирания жесткой мочалкой такой знакомой спины по субботам в ванне, где так весело плещется Вовочка сейчас, нет постоянных выговариваний из-за пепла, оставляемого где попало, нет и редких скандалов, и ночных утех мирящих, ничего нет. А самое главное, нет ощущения в доме мужчины, нет той женской надежды, которая, может, сбудется, может, нет… Нет-нет, что же это такое — у нее же есть она… пока он, Иван Федорович, — жив… А если рядом никого нет… Но разве ж у нее сейчас рядом никого нет? Но у него ж есть жена? Ах, да какая она ему жена, давно с другим живет! Да разве ж дело в этом?! А в чем же тогда дело? Кружилась она, все кружилась по комнате, белье к груди прижимая, а Вовочка что-то из ванны говорил, говорил… Сейчас туда бежать?.. Нет-нет, наверное, поздно. Да и приход ее ранее понедельника, как с Глебом Максимовичем оговорено, вызовет… что-то вызовет… ах, да не все ли равно! Ему бы не повредить!! Ему никак нельзя повредить. Да ждет ли еще, нужна ли? А вдруг у него как раз сейчас жена? Да какая она жена, с другим живет в открытую. Один он, бедненький, ничего не знает, ни о чем не догадывается! Ах, что-то будет, что-то будет… Как же ей быть?! Ах, наверное, женщиной быть… Наверное, женщине надо мужчину просто-напросто по субботам мыть жесткой мочалкой, раны перевязывать, утешать, жалеть, если он смертельно устал… вместе с ним умереть… нет-нет — вместе жить! Обязательно жить, обнимать, ласкать, вдыхать его запах, дышать одним воздухом, одними мыслями, обволакивать с ног до головы женским, материнским, прикрыть щитом от всех бед и напастей, от этого лиха одноглазого, что из-за угла за каждым подсматривает. Именно в этом женская доля, а любая другая — не женская, нет-нет — только внешне похожая на женскую… Давно из ванны звал Вовочка, капризные нотки улавливала Тамара Сергеевна, а сама думала с восторгом: «С понедельника! С понедельника! Потерпи немножко, милый!»