Алесь Адамович - Каратели [litres]

Испортила война всех. Уверенности, наглости хоть отбавляй, привыкли: дальше передовой не пошлют! Бывают места и подальше, или уже подзабыли? Война, слава Богу, кончилась, не забывайте. Конечно, окончилась! Это я точно знаю. И здесь, во сне, знаю…

Но отчего такой жуткий лай? Как тогда – в первые ночи войны. Сколько дней тогда на «ближней даче», в Кунцево не спал. От каждого шороха мерещилось: вот оно! приехали за тобой! Теперь уже за тобой – черные машины. В России любят искать главного виновника. Чтобы только себя не винить. В голод ли, в мор или когда враг побеждает. Сами бегут трусливо, но нужен кто-то, кто за все ответит. И за их трусость. Щедрин это подметил точно: очередного Ивашку им подавай, чтобы с колокольни спихнуть. А тут тем более: почему бы и не воспользоваться, не посчитаться со Сталиным за все? Взять да и сбросить на камни. С Василия Блаженного. Пока Гитлер не в Москве. Откупиться, изменницкие головы свои выкупить… Сердце западало, куда-то проваливалось: вдруг сошла на нет вся прежняя сила, остался один забор зеленый с ненадежной теперь уже охраной да глухие вот эти стены без окон, дверь с дистанционным запором, крепкая – под деревом металл, – но разве их она удержит? Лают, лают… Только овчарки до конца выполняют свой долг, вон как заходятся от лая! Но теперь-то война кончилась, окончилась! Не сбылось, как рассчитывал когда-то подлец Троцкий: не в ста, а в тридцати километрах от Москвы был враг, ну а кто кого «расстрелял»? Грозил мне террором молодежи. Если трону его особу. Нашелся герой! Была война, многое было и прошло, и никто теперь не посмеет. Победителей не судят! Не хватают, не пинают в живот, не заталкивают, как ворюгу, в машину, не везут в глухие подвалы…

Отчего, отчего так воют псы, на кого кидаются там, у ограды?

Да нет же, все хорошо, все как надо, как я хочу, победил товарищ Сталин. Товарищ Сталин всегда побеждает, нравится вам это или нет. Те кунцевские дни, ночи не повторятся никогда. Забыть, и чтобы никто не смел знать-помнить! Никого не должно быть, кто бы помнил. Не до того будет. Всех через чистилище, всех! Я вас ссажу с белого коня! Вы не первые, и до вас были «победители». Не успеешь оглянуться, а они уже предатели. Как с Семнадцатым съездом получилось. Съезд победителей-предателей! Ну а победителей не судят, вот, вот! Ха, вот так!..

Что всегда нужно, так это чистилище. Ах, рай – глупости все, а вот чистилище – ничего не скажешь, римская церковь понимала толк в таких вещах. Есть чему у них поучиться и в партийном строительстве: ничего гениальнее, чем орден меченосцев, не придумал никто. Разумная. политика, ничего не скажешь. В раю наглеют, в аду звереют, зато чистилище для человека – в самый раз. Идеальное место. На словах называть можно как угодно – земным раем, светлым будущим, как угодно, но никто ни в чем не должен быть уверен, все должны помнить – вот это помнить должны! – и не такие заслуги были у людей! Если в чистилище висят плакаты, то вот этот должен быть обязательно: «И не с такими заслугами летели в тартарары!» (Лают, лают псы! Что-то все-таки происходит. Что?..) Никто, никто не должен считать, что недосягаем. Мои соратнички слишком поверили, что навеки приписаны к своим громким именам. Имена легко переделываются, переписываются. Или забыли? Одно, два слова добавить: «Иудушка» или «враг народа», «фашистская сволочь», и любое имя уже – как приговор, как удар дубиной по голове. Кое-что и мы помним из ваших биографий, на всякий случай помним. Заглянул бы каждый в свое досье – дыхания бы у вас поубавилось. Чистюль среди вас нет. С чистюлями, с «любимчиками партии» мороки побольше было, и то справились. Дети, главное звено – дети. Слабее всего человек, когда связан по рукам-ногам детьми, семьей. Дети – вот точка! Ну, а уж родители у каждого есть, были. А значит, и родимые пятна. Чистеньких вообще не бывает. А если таким кажется – он-то и есть самый опасный. Просто хорошо замаскировался. Разве 1937-й и 1938-й это не показали? Примеров миллионы, все убедились.

Нужны новые люди, новые идеи. Эти уже закостенели, застыли на трусливых догмах. Им бы только жить. Даже после вождя.

И главное, чтобы каждый знал, как ему ни скверно, что кому-то еще хуже. Вот и в аду не один, а как утверждают – девять кругов. Соседу хуже. И ты можешь еще добавить ему, поверх головы догрузить. Позволено, разрешено. В тридцать седьмом да тридцать девятом уже и остановить трудно было. Лаврентий даже хохмил: скоро и сажать некого будет! И некому! Только начать. Посмотрим, посмотрим, куда все эти болтуны, мемуаристы денутся. Как ветром сдует.

Народ болтунов любит. Но святых иметь обожает, хлебом не корми, а святого подай! Отняли царя, Боженьку – из Мироныча святого стали лепить. Ну что ж, мертвый святой – еще святее. Так что все правильно.

Ах, как этот самый Мироныч перед голосованием, когда его посетила «черноземная» делегация – челом били, звали на трон, генсеком, – как он разволновался. А не потому ли, что ходоки угадали его темные мысли – почувствовали подлецы: ихний, свой! А златоуст решил, что его трусливый отказ сесть на место товарища Сталина дает ему право всех поучать. Ах, будь не такой-разэтакий, а будь хороший, лояльный, доступный, как я! Как, как всем им хотелось, хочется на свой копыл переделать, перетянуть. Он, значит, им свой, против него только три голоса, а три – это не триста. (Исподтишка напакостили в урну, насолили товарищу Сталину – победители!) Да только не то важно, как голосуют, важнее, кто подсчитывает голоса!.. А этот лавочник Лазарь уверен, что по гроб жизни ему обязан за его арифметику – за то, что всем оставил одинаково по три голоса.

Пакостят трусливо, с бегающими глазками. Одна только Надя всегда высказывалась открыто – в лицо. Проклятая цыганская, аллилуевская порода! Мамочка все науськивала. Надя уже криком кричала: «Ты зверь, зверь! Зачем ты приказал расстрелять ребят из нашей Промакадемии?! Нет, это я, я виновата! Они мне поверили, а я думала, ты на самом деле не знаешь, что люди, что дети уже пухнут от голода в твоих колхозах. Рассказала тебе, дура, что люди говорят. Да не мама, чего ты к ней вяжешься, – все люди! Фамилии выспрашивал, я говорить не хотела, я чувствовала. Ты и тут из меня шпика сделал! Кто возле тебя, сам становится таким же. Теперь я понимаю – а тогда была дура! – чего ты добивался от меня в Горках. Тебе надо было шпионить за Владимиром Ильичем… Ты и из него зэка сделал. Всех засадишь за проволоку и будешь на всю страну улыбаться: обаятельный, сердечный грузин! Все скоро будут тебя ненавидеть. Куда спрячешься от всех? Как можно так жить? Это же страшно, что, что ты с собой делаешь?..»

Пожалела! На том проклятом вечере молчала, но глаза кричали, я же видел. Ну, виноват, ну, не сдержался. Я же видел, о чем она думает, никого не слышит, не замечает. Ну, разозлился: «Выпьем за разгром оппозиции!» – не поднялась, назло, из упрямства. «Эй ты!» – что-то еще сказал. Наверное, обидное. Но и я, и мне нелегко – один остался, все злорадствуют, ждут, когда Сталин с его колхозами рухнет. И она с ними, не со мной. Говорят, плеснул в лицо ей из фужера. Или окурок швырнул. Не помню. Был потом на даче. Со зла – с бабой поехал. А она позвонила, ей сказали: тут жена такого-то. А эта дура взяла и застрелилась. Убежала домой и застрелилась. Письмо оставила… И провожала ее, между прочим, молотовская Полина, хитрая жидовочка Жемчужина. О чем, о чем они разговаривали? Успокаивала! Знаем, как вы умеете успокоить. Наверное, про наших с Авелем балерин сплетничала. Наверняка!