Алесь Адамович - Каратели [litres]

В Гори, в духовном училище, сны видел, голоса слышал, и чем больше измывались над невзрачным, малорослым Иосифом Джугашвили, тем яростнее держалась, жила в нем великая догадка, тайна – государственного значения. Царь, царский плод – уж не это ли тайна матери? И его, Иосифа, пьянящая тайна.

Как-то услышал, уже в семинарии (по ночам любили пересказывать светские романы), историю принца и нищего, нищего принца, и еще больше, уже по-взрослому поверил в детские свои сны и голоса. Все совпадает, все! Особенно эти, ну, прямо-таки пророческие обиды и несправедливости, пинки со всех сторон. Теперь уже никому не удавалось обидеть его по-настоящему. Никакими намеками на грязного вдовца Игнатошвили. На всегда пьяного отца (будто бы отца) Бесо. В мечтаниях по-царски величаво расправлялся со своими обидчиками. И чем больнее оскорбления, удары, издевательства, тем слаще было представлять, рисовалось, как это произойдет: как у всех вытянутся физиономии, забегают глаза, как засвербят спины. Вот он, тот миг! Все духовенство Тифлиса темной стеной застыло на площади перед входом в семинарию. Тут же и директор, и семинаристы. Все, все повалились на колени. И первый – ненавистный наушник инспектор Бутырский. Вот так! Только белые колонны над входом в здание, как всегда, прямые, строгие. И сын тоже стоит на коленях. Но это сын. И он знает, кто он. Знает, кого ищут и не могут отыскать родные глаза. Беспокойные, никем другим не интересующиеся. Увидел, подходит. Поднял с земли и поцеловал, прижался роскошной своей купеческой бородой, пахучими усами. (Кажется, выпивает папаша, вот только не уловить, какие у них там на севере вина. Не одна же водка!)

Смотрят отец на сына, сын на отца. По-разному это происходило. Но сын всегда вел себя скромно, и если мстил, то только укором и прощением всем-всем подлецам. А отец всякий раз реагировал по-другому. Виновато смотрел: его сын рос, вырос в нищете и обидах. Иногда гордо: вот какой у меня наследник! Бывало, и гневно: кто посмел с моим сыном, с наследником, – вот так?!

Но чаще они просто не замечали никого: стоят коленопреклоненной шеренгой, ну и пусть стоят, затаив дыхание, а Отец и Сын ходят-прохаживаются. Рука об руку. Или на плече державная рука. На голове ладонь его, пальцы ласково перебирают короткие волосы наследника. Ко-ба… Ко-ба… Еще тогда, в тех мечтаниях и обидах, зазвучало это имя, пусть внутри, пусть не слышимое для других. Партийной кличкой стало потом, гораздо позднее. Были потом и другие клички – Давид, Нижарадзе, Чижиков, Молочный, Иванович, Солин, Сталин, но Коба, имя благородного героя из романа Александра Казбеги «Отцеубийца», восходит к самым ранним мечтаниям-предугадываниям. Пожертвовать всем и всеми, как он. И умереть мстителем, никем не оцененным, чужим всем. Только потом поймут…

А что? Почему бы и нет? Самое немыслимое случалось в этой стране. Что самое невероятное, то и есть правда. Лаврентию кто-то из Грузии прислал свою диссертацию, где и Петр Первый – грузин. Научно доказывалось. Восковая «парсуна» из петровской кунсткамеры сама за себя говорит – грузин типичный! Вроде бы Романов согрешил с грузинской княжной, дальше всякие подмены-замены. Но если так, получается, что и здесь товарищ Сталин не первый! Дублер и здесь. Диссертанта с его диссертацией Лаврентий засунул подальше…

А потом вдруг исключили из семинарии: перестали поступать деньги оттуда, откуда они всегда поступали. Причину, объяснение нашли простое: стал пренебрегать учением. В Гори сплетничали: папа Игнатошвили обеднел. Или к старости жаден сделался, перестал платить за учение сына. Хитрая Каке всех убеждала, что это она сама забрала сына из семинарии – за здоровье его боится. По старой памяти поколотить даже попыталась своего недоросля: «Ты все в цари, все в цари!» – ей сообщил кто-то, что выгнали-то за драку, глаз выбил семинаристу.

Да нет, при чем тут чей-то глаз, какой-то чиновник в каком-то учреждении взял да и зачеркнул нужную строчку. Не понимая, не зная, к чему прикасается, чью волю зачеркивает. И вся жизнь пошла по другому руслу.

Мало, так еще эти сапоги, кражу сочинили: стащил, мол, чтобы заплатить за семинарию, из-за них-то и выперли!

– Эй, задница, сапоги где, верни! Кошкодав сухорукий!

И ту кошку, кем-то подвешенную, замученную, на него повесили. Всё на него.

– А ну становись, четырехпалый, отгадывай! Становись, становись. Да не подсматривай. Привык!

Все до одного против тебя. Все до единого. Это у них игра такая – моментально обрушиваться на облюбованную жертву. По какому-то стадному сигналу. Схватят, заломят руку за спину: становись, начинаем с тебя! И лупят по ладони – до ожога! – отгадывай кто. Если угадаешь, будешь со всеми против кого-то одного. Но как удержаться, не заспешить, не влупить недавнему своему обидчику. А он ждет этого, сразу на тебя и укажет. И снова все у тебя за спиной, шепчутся, шушукаются, спешат, толкаются, примериваются, кому бить.

Сапоги, кошка, жалкий отец, который не отец, – твоя тайна, но у всех на языке. Почему так? И как тут было спрятать от них сросшиеся пальцы на ноге, если в баню ходить надо, скопом ходят семинаристы, как солдаты. Четырехпалый! Даже во время молитвы не оставляют: вскинет руку, склеив два пальца, и скалит, подлец, зубы. Вот и теперь, здесь – ударили и лезут, лезут прямо в лицо пальцами. Многие нарочно два выставляют, слипшиеся. Угадай, кто ударил, суют, суют наглые, ненавистные пальцы, чуть не в глаза тычут, и каждый из кожи лезет, чтобы обмануть, заморочить: я, я это, боюсь, что покажешь на меня! Ох, не успел отскочить, видишь, на одной ноге стою, балансирую, ну все, попался!

Ну так не надейтесь, что вас вылавливать будут одного из сотни, сотню из тысячи – лупить, так сразу по сотне. По тысяче. По миллиону! Ни один подлец не спрячется. А вы что думали, каждый рассчитывал: вычеркну Сталина, оставлю Мироныча – поймай меня за руку! Бей по тысяче – никакая единица не спрячется. Главное, чтобы работа эта никогда не прерывалась. Чем больше людей, тем больше врагов. Тычут, тычут пальцами в глаза, а если ты ошибся, не угадал, кто ударил, с торжествующим воем разворачивают и готовятся бить снова, шепчутся, оговариваются. И не знают, подлецы, что за негустыми деревцами сквера, здесь же, у здания тифлисской семинарии, уже стоит Он – на высоком, как столб, пьедестале. Тот, над кем вы измывались, уже стоит за сквериком, поджидает вас…

Они не знают ничего, а ты знаешь. Враги все, ты один, а они скопом, и каждый уверен, что поэтому защищен. Ложь и двурушничество в десять слоев, сколько тут всяких наворотов: от лжепритворного спокойствия, святой отрешенности на физиономии до столь же притворного испуга – суют, суют пальцы-спариши.

– Угадай, ну, Фикус, угадай!