Филип Рот - Обман

— Мы хотим завести ребенка, нам нужно жилье побольше. На Цукермана у меня уйдет два года. Если мы решимся купить кооперативную квартиру попросторнее, мне понадобится сто тысяч, а за два года ничья биография мне таких денег не даст. Он прожил сорок четыре года, написал всего четыре книги, его биография особого труда не представляет. Не биография, а мечта: автор умер молодым, пожил в свое удовольствие, от женщин не было отбоя, он восстановил против себя общество, его книги сразу становились популярными, и деньги он греб нешуточные. И, хотя он писатель глубокий, книги его читают охотно, так что его биография — для меня чистый подарок. Такая биография — мечта любого биографа, ведь в ней главное — сама биография. На Лоноффа, черт его подери, я ухлопал пять лет, а что в итоге? Биография критика, которую никто не читал. Ну, получила она какую-то третьеразрядную премию. «Не пройдет и десяти лет, и книжки Цукермана читать не будут», — возражает жена. «Верно, — отвечает биограф, — читать будут только мою книгу».

— И чего ты ждешь от меня?

— Давай сыграем в сдвиг реальности.

— С чего вдруг? Честно говоря, я предпочла бы постель.

— Умоляю. Я застрял, ни тпру, ни ну. Помоги.

— Ну, ладно.

— Ты — биограф. И застряла ты, не я. Утонула в море фактов и мнений и не представляешь, куда плыть. Мечешься из стороны в сторону, пытаешься поймать волну, чувствуешь, что совсем растерялась. И поэтому приглашаешь меня отобедать с тобой.

— А ты кто?

— Я — это я.

— Как это?!

— А вот так. Не спрашивай. Это моя забота.

— Ты уверен, что хочешь писать эту книгу? Мне почему-то кажется, что свести в ней тебя и Цукермана — не очень умно…

— Как знать… Выяснится на деле. Представь: мы с тобой обедаем. И я тебе говорю: «Слушай, Фред, Билл, Джо или как там тебя, ты ведь встречался с Цукерманом. Вот и начни с этого. Пока ты писал о Лоноффе, ты видел его раз пять…»

— «Три. У меня есть записи. Тогда он мне нравился, хотя и внушал страх».

— Молодец. «Страх? Отчего?»

— «При нем я иногда чувствовал себя серьезным аспирантом. А на самом деле я человек несерьезный, хотя старательно напускаю на себя серьезность».

— «А он был серьезный».

— «Да, но моя серьезность, мне кажется, подталкивала его к сарказму».

— Замечательно! Обожаю тебя.

— Неправда. Ты вот это занятие обожаешь.

— «Он говорил с тобой о Лоноффе?»

— «Да. Держался очень дружелюбно. Дал мне его письма. Все или нет, не знаю; вряд ли все. Вот теперь и выясню. Еще он намекал, что хорошо представляет себе мои трудности».

— «Какие именно?»

— «К примеру, каково биографу описывать такого закрытого человека. Вдобавок дал мне несколько дельных советов насчет того, как писать. Судил он об этом очень здраво».

— Это ты к чему?

— Догадайся.

— «Что же он сказал?»

— «Ну, пока шла работа над книгой, я был прямо-таки не в себе. Только представь. Пять лет! И все эти годы Хоуп Лонофф и их дети не желали со мной разговаривать. Видеть меня не желали. О любых его контактах с другими людьми — молчок; невольно закрадывается мысль: уж не была ли за плечами этого требовательного художника, с его культом голодания [25] Речь идет о персонаже рассказа Франца Кафки (1883–1924) «Искусство голодания». , с высокими и неколебимыми принципами, которые не позволяли ему наслаждаться вкусной едой и непритязательным бытом, тайная история, наподобие той, что у Жана Жене [26] Жан Жене (1910–1986) — французский писатель, поэт и драматург. В 10-летнем возрасте сел в тюрьму за воровство, которого не совершал. В отместку решил стать вором и почти всю молодость провел в тюрьмах. Героями его произведений были обитатели социального дна. в молодости? Все чинимые его родней препоны были бы просто смешны, но они отравляли мне жизнь. Лонофф скрупулезно обрубил контакты с миром, возвел заслон от заведомо вредоносного жизненного опыта — и едва не погубил свое искусство, — а они воздвигли из этого монумент, объект поклонения. Тут, когда речь идет о противоречивости человека и о его языческих порывах, под маской „почтительности“ кроется робость. Боязнь лишить его ореола мученика плюс боязнь позора. Можно подумать, что суть натуры писателя — непорочность. Помоги Бог такому писателю! Можно подумать, Джойс не обнюхивал с вожделением трусы Норы. А в глубине души Достоевского никогда не шелестел шепоток Свидригайлова. Прихоть — вот суть природы писателя. Исследовательский пыл, одержимость идеей, нелюдимость, злоба, фетишизм, аскетизм, непостоянство, смятение, ребячество и далее в том же духе. Зарыться носом в трусы — вот суть писателя. Небезупречность. Но эти Лоноффы, с их безоглядной верой в умеренность и — черт бы их побрал! — в достоинство ! Будто Лонофф был не американский писатель, а посланник в Ватикан!..» Может, пока хватит?

— Ни в коем случае! Ни-ни! В самую точку попала! Поймала волну! Обалдеть! Давай, жми.

— Я-то, разумеется, смотрю на это совсем иначе. Я на стороне родни Лоноффа. Между прочим, я свято верю в неприкосновенность частной жизни.

— Плевать! Здорово же! Давай, дуй дальше.

— «И потом, сколько всего уничтожил сам Лонофф. В нем был очень силен комплекс отца — и мне даже пришлось покопаться в отношениях с моим собственным отцом, вспомнить всю эту ерунду. Жена поверить не могла. „Слушай, брось ты эту муру, — твердила она, — просто распечатай рукопись и отдай ему. В чем дело?“ Я показал Цукерману одну главу. И при этом очень конфузился: терпеть не могу показывать незавершенную, неотделанную работу. Он прочитал и сказал: „В общем-то, неплохо. Но пару мест действительно надо бы поправить. Только не сразу, не сейчас. Лучше повременить, пусть отлежится“».

— «Что за пара мест?»

— «Он сказал: „Вам надо будет их написать, но прежде — обдумать“».

— «И тебе это помогло? Ты что, сам того не знал?!»

— «Представь себе, помогло. Лучше всего помогает, когда указывают на нечто очевидное. Особенно когда советует человек со стороны, и притом уверенно. Он вроде как вернул меня на землю. Когда долго вникаешь в жизнь Лоноффа, возникает ощущение жизни возвышенной. И в моем тексте появились благоговейные нотки, а я этого терпеть не могу. Зато с Цукерманом все складывалось замечательно, потому что в молодости он испытывал ровно те же чувства. И очень смешно об этом рассказывал. Как бы разрешая мне переходить определенные границы. Цукерман был поразительно щедр на такое. Не то чтобы я жаждал разнести Лоноффа в пух и прах. Но мне необходимо было почувствовать, что я вовсе не серьезный аспирант и что мне вовсе не обязателъно относиться к Лоноффу с благородством, пусть и напускным, почитать его и так далее. Цукерман рассказал мне, как в молодости — ему было чуть за двадцать, — он однажды заехал к Лоноффу, и тот обронил: „При ближайшем рассмотрении вы отнюдь не такой славный парень, каким кажетесь“. — Так и сказал, слово в слово, и добавил: — „Тем самым он разом освободил меня от всяких комплексов“».