Камилла Лоранс - Единственный, кому ты веришь [litres]

Ориентируясь на слух, я быстро нашел маленькую дешевую звонилку, которую никогда не видел у Кле в руках – она ходила с айфоном. Я активировал экран с таким чувством, будто сейчас случится катастрофа: этот простой жест взорвет бомбу у меня на ладони, и через секунду мне в лицо брызнут осколки правды.

Мои эсэмэски, отправленные Клер Антунеш, наша с ней переписка, фотки, которые я ей перекидывал, – все было здесь, и ничего, кроме этого. Я как сумасшедший давил кнопки на маленькой клавиатуре, а мой взорванный мозг не мог придумать ни единого разумного объяснения тому, что видели глаза. Может, Кле влезла в мой смарт и скопировала все это оттуда? Я же ей так доверял… Да нет, нет, ведь гребаный номер гребаной звонилки принадлежит Клер Антунеш, а единственный контакт в телефонной книге – вот же – я! Единственный номер – мой. Я включил голосовую почту – и завис в пространстве комнаты, как драный носок на бельевой веревке. Мой собственный голос – сладенький, грустненький – засюсюкал в ухо какую-то романтическую чушь, забалаболил о планах на будущее, о сожалениях, начал плести обещания. Я говорил как распоследний дебил… Почему «как»?

Минут пять, не меньше, я оставался в оцепенении, в голове творилось черт знает что, прежде чем до меня стало потихоньку доходить. Махинация была настолько заковыристая, что я никак не мог соотнести ее с Кле, такой прямолинейной и полной достоинства. К ошеломлению, смешанному с унижением, добавилось еще и восхищение. Женщины вдруг представились мне какими-то высшими существами, непостижимыми и грандиозными. Это с одной стороны. А с другой – шизанутыми. Ну на фиг понадобился весь этот цирк?!

Ревность. Патологическая ревность не дает женщинам покоя.

Конечно, это не могло объяснить всю историю, но я хотя бы получил ответ на болезненный вопрос о себе самом – о том персонаже, которого я, ничего не подозревая, играл в запутанной пьесе все это время. Где ревность, там и любовь. Любовь в качестве объяснения слегка утешала. Но когда первый шок прошел, возник еще один вопрос: что там дальше по сюжету? Разобраться во всем шахер-махере с наскока не получится, но хотелось бы знать, что я должен делать по замыслу автора. Вернуться за столик в ресторане как ни в чем не бывало и выпить бокальчик розового вина, отпраздновав тем самым ее триумф? Или же пойти на свидание с Клер Антунеш в кафе на площади Бастилии и… И что? Наверняка Кле задумала появиться там словно из ниоткуда и насладиться моей охреневшей рожей, пылающей от стыда, а потом наброситься на меня с предъявами в неверности, пусть и виртуальной, с оскорблениями и проклятиями. Я вроде бы и злился, но вместе с тем хотелось заржать. Помешало мне вот что: над рабочим столом висела фотография, на которой мы с Кле вдвоем, и улыбка Кле почему-то не утешила меня, когда пришло осознание очевидного: Клер Антунеш не существует. Моя феечка – фейк. Моя мечта – аватара. Я влюбился в ветер. Почти физическое, органическое ощущение обмана придало мне решимости идти до конца. По крайней мере, я собирался еще немного поиграть в этой пьесе, чтобы заставить Кле помучиться. Пусть чудовище само попробует сыграть панику, после того как настрочило роль для меня. Я совсем запутался – сам не понимал, то ли восхищаюсь Кле, то ли презираю ее, очарован ее безумием, или оно вызывает у меня протест и отвращение.

Я вскочил, схватил дорожную сумку, закинул туда свое барахло и фотоаппарат, оставив гостиную демонстративно пустой. Что это было – бесповоротное прощание или инсценировка? Я сам не знал. Стрелка часов приближалась к девяти. Перед выходом я стер в журнале ее звонилки информацию о двух своих вызовах.

Она пила розовое вино на террасе «У Тони». Я видел ее лицо в три четверти, и оно показалось мне грустным. Графин был почти пуст. Я прошмыгнул мимо, не попавшись ей на глаза, и бросился бежать к месту встречи. Я все еще любил ее. Кого?

Сейчас я сижу в «Кафе франсэ», пью анисовый ликер, смотрю на площадь Бастилии, на машины и автобусы. Надо бы сделать фотографию, чтобы обессмертить момент. Обессмертить смертельный момент. А если Кле не придет? Зачем я здесь, с этой дорожной сумкой, если Кле не придет и разрыв уже состоялся? И где я сегодня заночую – у родителей в Севране? А завтра утром буду пить кофе с матерью и читать у нее в глазах извечный вопрос: «Ну почему ты всегда все портишь?» Нет, нет и нет. Я хочу, чтобы Кле пришла, пусть заплатит за свое надувательство, извращенка. Она меня любит. Я разыграю холодность, а потом заключу ее в жаркие объятия. Наверное. Это будет зависеть от ее улыбки, я ей не раб, ни-ни. В голове стало тесно от воспоминаний, я будто попал в аварию, и перед глазами проносилась вся жизнь. Как она могла замутить такую шизофреническую манипуляцию? Выдумала целую биографию, какого-то Жиля, Португалию – выдумала невозможное! Зачем ей понадобилось…

И вдруг я вижу ее. Как наваждение. Оборачиваюсь в поисках гарсона, чтобы заказать еще ликера, и натыкаюсь взглядом на нее. В черном. Прекрасные черные волосы гладко зачесаны назад, вид грустный и задумчивый. Это она, я ее узнаю́. Сердце ударяется в галоп, я ничего не понимаю, ничего от слова «ничего». Наши взгляды встречаются. Она смотрит на меня и отворачивается, просто отворачивается, без особого выражения, смотрит в другую сторону. У меня в голове новый взрыв, я не привык к таким шквалам эмоций и по загадкам ни разу не спец. У меня сердце превратилось в пазл, оно сейчас развалится на куски.

Я встаю, иду к ее столику, бросаю дорожную сумку на стул и резко, почти грубо говорю: «Клер?» Она поднимает голову. Рот приоткрыт, у нее восхитительная кожа, в глазах удивление, она, кажется, хочет улыбнуться и очаровательно приподнимает брови. «Меня зовут Катя», – слышу я.

Вот и все, дорогие коллеги. На этом тетрадка заканчивается. Странный текст, не правда ли? Текст, который больше чем текст. Как вам объяснить?… Закрыв тетрадь, я, как мне показалось, со всей ясностью понял, что за сила управляет жизнью этой женщины, то есть пациентки. Чувство вины. Вины настолько острой и всепоглощающей, что, даже придумывая другой вариант развития событий для своей любовной истории, фактически новую историю, в которой она могла бы стать счастливой, Клер написала печальный финал, словно вынесла себе приговор, обрекший ее на одиночество и сожаления. Ее патологию, которая, бесспорно, усугубляется тяжелой формой истерии, можно обозначить знакомым всем нам словосочетанием «склонность к фрустрации». «Да здравствует неудача!» – вот как называется ее история. Позволю себе напомнить вам о важной роли мазохизма во многих патологиях, в особенности у женщин, – я защитил диссертацию по теме «Мания разрушения и стремление к смерти в женских неврозах». Трудно не заметить, что у Клер… у мадам Милькан в романе присутствует лихорадочный поиск «точки катастрофы», желание получить доказательства своей неспособности быть любимой; я бы даже, пожалуй, назвал это «жаждой крушения», связанной с бессознательным обетом принять кару, самой себя наказать, за что-то заплатить. И самоубийство племянницы, которое мадам Милькан отрицает в романе, ибо мысль о нем для нее нестерпима, имеет к тому прямое отношение: Клер вынесла себе приговор за то, что не сумела защитить Катю, нарушив тем самым данное брату обещание. Однако корни ее чувства вины уходят, несомненно, гораздо глубже в прошлое: скрытый в детстве от родителей проступок, постродовая депрессия, какой-нибудь обет смерти в студенческом братстве, – об этих обстоятельствах мне ничего не известно.