Лариса Обаничева - Луи

С возрастом она сделалась гурманом. Ела вполовину меньше того, что могла съесть в тридцать и даже в сорок лет, но стала более разборчивой в еде. Багет всегда поджаривала, потому что любила тёплым, хрустящим. А рокфор предпочитала со спелой, сочной грушей — ещё одна особенность, которую она заметила за собой в последнее время: пристрастие к солёному в сочетании со сладким. И никаких обезжиренных, или, как их теперь называли, облегчённых продуктов, никаких маргаринов, разумеется. Только то, что создано самой природой! Питалась она просто, готовила в основном на пару. И терпеть не могла всё, что варилось часами, делая исключение разве только для знаменитой квашеной капусты, тушенной в шампанском, за которой не ленилась ездить в магазин Шмидта у Восточного вокзала, а потом лакомилась дома, с копчёной грудинкой и сардельками. Изысканность вовсе не означает сложность… Взять, например, овсянку. Зимними вечерами, когда не тянуло на салаты, а хотелось горяченького, она делала овсяную кашу. Если добавить в конце варки молока и кусочек сливочного масла с кристалликами соли из Геранды, полить кленовым сиропом и посыпать свеженаколотым тёртым грецким орехом — и всё это вприкуску с нежным молодым конте… Чем не изысканное блюдо? Многие одинокие люди питаются всухомятку или, если позволяют средства, ходят в ресторан. Вот чего она не понимала. Ей нравилось готовить для себя. А некоторых это удивляло. В прошлом году у неё красил ванную один португалец; обычно он уходил на перерыв около полудня, и как-то задержался, а квартиру уже наполнили ароматы из духовки, он потянул носом: «Что-то вкусное…» — «Куропатки с персиками!» — ответила она с гордостью. «Вы ждёте гостей?» — «Нет». Забавно было видеть его вытянувшееся лицо. «Это вы для себя так готовите?!» — «Конечно. А я себя люблю!» Он застыл на мгновение, словно услышал что-то неприличное. Любовь к ближнему похвальна, а вот любовь к себе… А кто ей ближе самой себя?

Долгое время она жила для семьи. И вот осталась одна. Муж умер. Единственный сын Патрик далеко, в Шанхае, продаёт французские автомобили. Доволен: «Расходятся, как французские булочки!» Что ж, тем лучше. По крайней мере, есть работа, приличный доход, что немаловажно в наше время. Жаль только, что далеко. Она предпочла бы, чтобы «пежо» и «ситроены» так же хорошо расходились во Франции и сын был рядом, а не за тысячи километров… Девять тысяч двести шестьдесят два километра! Даже в переводе на язык современной техники — это много долгих часов полёта. Нет, такое расстояние ей уже не преодолеть. Ничего не поделаешь — у сына своя жизнь, это естественно. Хотя и грустно. Луиза всё ждала внуков, завидуя тем, у кого они были… И дождалась!

Единственную внучку она видит раз в год, в декабре, когда сын приезжает на праздники, и бабушка в её представлении связана с ёлкой, Дедом Морозом и рождественскими подарками. Сонечке шесть лет, она ходит в местный садик и говорит по-китайски так же бойко, как и по-французски, и сама, кажется, стала походить на маленькую китаянку. Патрик радуется: дочь выучит язык и сможет устроиться в Китае, где большие возможности; во Франции делать нечего. Спрашивается, для чего я растила сына, если на старость лет всё равно одинока? Луиза отпила глоточек пино, чуть подержала во рту — удивительно: и персик, и абрикос, и ещё что-то, целый букет… Мишель подтрунивал над ней: «Ты всё делаешь не по правилам!» Пино пьют до еды. А она предпочитала после обеда — как заключительный, благоухающий аккорд. Пино пьют охлаждённым, а она любила его комнатной температуры — лучше ощущаешь тёплый аромат. Больше некому ей делать замечаний, даже в шутку. Она могла поступать как ей вздумается. У одиночества есть и преимущества… Постепенно она научилась жить в своё удовольствие, считаясь лишь с собственными вкусами и привычками, что оказалось весьма приятно. Раньше, с Мишелем, она много и поздно ела на ночь, особенно в гостях или ресторане; это было для неё мучительно. Теперь она перестала принимать приглашения на вечер. И держалась стойко. «Вы не ужинаете?» — спрашивали её с ехидцей. «Ужинаю, — отвечала она невозмутимо. — Йогурт и пару листиков салата». Что и говорить! Раньше приходилось подстраиваться под других. И в заботах, в постоянной необходимости жить по чужим, навязанным ей правилам некогда было разобраться и понять: а что же хорошо для неё? Что подходит именно ей? Жизнь человека есть путь к самому себе. Кто сказал? Она уже не помнила. Да и неважно. Пусть это будет её личное умозаключение. Да и что тут особенного или глубоко философского? Каждый так или иначе сознаёт под конец жизни, что он есть на самом деле… А если и не задумывается, всё равно становится тем, что он есть… Это неизбежно. Достаточно посмотреть, как меняется человек, когда ему больше не нужно изображать хорошего работника или образцового семьянина! Один опускается, а другой буквально перерождается… Жаль только: едва начинаешь понимать, что ты такое и что из себя представляешь, — жить остаётся немного, и практической пользы от этого понимания никакой… Ошибки сделаны, их уже не исправишь, путь пройден, и часто не тот, который следовало выбрать. А назад уже не вернёшься…

Она отпила ещё глоточек пино. А ведь действительно — во рту остаётся вкус чернослива… Называется у специалистов послевкусием. И откуда ему взяться, черносливу?

— Ну что такое, Бис? Что ты на меня так смотришь?

Пока Луиза говорила — а она часто вела подобные монологи, считая, что при её одиночестве это естественно и даже полезно, — сидевшая у её ног светлая собачка с рыжим пятном на мордочке не сводила с неё чёрных внимательных глаз.

— Тебе нельзя пить.

Пёс заворчал: он и сам знал, что нельзя.

— Иди, Бис, походи. Ты ещё молодой, тебе надо больше двигаться.

Бис послушно встал и отправился бродить по комнатам. За пять лет совместной жизни он хорошо изучил все привычки хозяйки и знал, что за ритуалом пино последует ритуал сна, так что у него было время предаться собственным занятиям. Он вышел в коридор. Стоящее там на полу деревянное идолище с открытым чревом, в котором медленно качался латунный диск, зашипев, издало своё протяжное «дзыннн» — нарочно, чтобы его попугать. Но Бис его давно не боялся, хотя и недолюбливал за шумный нрав. Противный идол особенно трезвонил в глубокий ночной час, когда весь дом замирал и хозяйка уже спала. Бис терпел, не осмеливаясь зарычать. Соперником Бис его не считал: хозяйка хоть и относилась к идолу благосклонно — ласково поглаживала, говоря, что без него дом неживой, — но с ним не играла и не гуляла. Бис задрал мордочку и с вызовом взглянул на многоглазый идольский лик с тёмными усиками; странные усики — вроде не двигались, а каждый раз оказывались на другом месте: то опадали, то стояли, как сейчас, торчком. Идол замолчал, и, довольный собой, Бис пошёл дальше.