Лариса Обаничева - Луи

«Хороший пёсик, смышлёный…» Луиза взяла его в Обществе защиты животных, в традиционный день открытых дверей. Уговаривала себя не ездить — и всё же поехала; дала себе слово никого не брать, но в душе знала, что вернётся не одна: пустая квартира сделалась невыносимой… Бесконечные ряды клеток и в них — глаза обречённых животных произвели на Луизу тяжкое впечатление, и она чуть не расплакалась при виде этих несчастных. Хотелось забрать их всех до одного! А Бис надежду не потерял и бросился к ней, словно только её и ждал. «Весёлый пес, — сказала женщина из Общества. — Только поступил. Джек Рассел». Луиза подошла ближе. Бис изо всех сил старался пролезть между железными прутьями, тянул то одну, то другую лапу, пытаясь достать до неё, и сердце сжималось от жалости и сострадания к нему. Луиза погладила его, спросила, почему от него отказались. «Там ребёнка завели, не до собаки…» Луиза взяла его на руки и поняла, что не сможет с ним расстаться. Она больше не раздумывала: «Ты тоже осиротел, будем доживать наш век вместе». В знак согласия он лизнул её в нос. Она забрала его документы, внесла символическую плату и привезла его домой. Инспектор из Общества пару раз наведывалась — проверить, как Бису живётся на новом месте, — и убеждалась, что живётся ему лучше некуда. Луиза подозревала, что его бросили из-за беспокойного характера: слишком подвижный, ему бы всё бегать да играть… И хулиганистый бывает, и вредный: заупрямится иногда — с места не сдвинешь! А имя она ему дала театральное. И почему нельзя назвать собачку — Бис? Теперь даже детей называют как попало: дочь Мегана — как любимый автомобиль… Это ж надо додуматься! А она всегда любила театр. Бегала на актёрские курсы… Мечтала о сцене… Луиза Вальро! Так и просится на афишу, говорили ей, и псевдоним не надо брать… А потом всё же послушалась материнского совета, выучилась машинописи и стенографии («Всегда на хлеб заработаешь!»), пошла на службу, и постепенно жизнь затянула её… Какой там театр! Какое мастерство актёра! Вечером — домой, поесть и на боковую… Потом замужество, рождение сына… Фамилию мужа она не взяла, сохранила свою, «афишную», — казалось, вот-вот судьба повернётся, она ещё будет актрисой, а когда стало ясно, что уже ничего не изменится, её красивое имя, так и оставшееся неизвестным, зазвучало иначе, горьким упрёком: не сумела осуществить мечту… Луиза Вальро… Никто и не подозревал, какой болью в груди отзывалось её собственное имя!.. А увлечение театром осталось. Она не пропускала ни одной значительной премьеры в столице, не ленилась отправиться за город, если там давали что-то интересное, знала всех актёров, а многих знаменитостей помнила ещё безымянными студентами, с выпускных спектаклей театрального училища… Мишелю нравилось, что жена интересуется не только ценой бифштекса, хоть и давно сидела дома. Он так и называл её: наша театралка. Сам он в театр не ходил — не тянуло. В начале замужества, наивно полагая, что с близким человеком следует всё делить, она пыталась увлечь его драматическим искусством. Но скоро поняла, что это бесполезно. Мишель не чувствовал игру так, как чувствовала она, и был не в состоянии оценить все тонкости постановки. Он удивлялся, что она ходила на одну и ту же пьесу, но в разном исполнении, по нескольку раз или читала текст пьесы после того, как видела её на сцене. Поход в театр был для него прежде всего выходом в свет, с хорошим ужином после спектакля — как раз то, что Луиза любила меньше всего: поздние обильные трапезы утомляли её. А Мишель помнил лучше то, что он ел в тот вечер, чем то, что смотрел. «„Венецианский купец“? Купец, купец…» — «Мише-е-ель!.. В Театре на Елисейских полях…» — «Помню! Как же… Мы потом ужинали у ливанцев… Сырой фарш с чесночным соусом! И где они берут такую вырезку? Просто тает во рту…»

Ему нравились бульварные комедии, где можно вдоволь посмеяться, а на серьёзных пьесах, когда зал напряжённо молчал, он начинал зевать и нетерпеливо вертел головой. А потом ещё и раздражался, что потерял время на всякую ерунду, и вспоминал о своих муках предпринимателя — он занимался уборкой производственных помещений. Луизе приходилось в который раз выслушивать его возмущённые тирады: о нерадивых работничках, которые и двух слов не могли связать по-французски, а день ото дня наглели; о требовательных заказчиках, чью грязь он должен вывозить чуть ли не даром; о тупых чиновниках, которые только и делали, что душили поборами, забывая, что на таких, как Мишель, держится экономика страны… Постепенно их совместные театральные вечера прекратились. Луиза с облегчением стала ходить в театр одна. Она предпочитала так называемые «утренники», которые начинались в удобное послеобеденное время и оставляли час или два до семейного ужина, — не надо было спешить домой, да и не хотелось, можно было прогуляться, прийти в себя после только что увиденной пьесы, особенно если пьеса потрясла её, как незабываемая ануевская «Антигона»: молодая актриса играла страстно и самозабвенно, не щадя себя, как играют только в юные годы, когда силы и здоровье кажутся беспредельными, — и Луиза долго не могла успокоиться, всё шла и шла, толком не понимая, куда идёт, удивляясь, что ничего не изменилось вокруг, что люди продолжали как ни в чём не бывало разговаривать и жевать, и всё вдруг ей показалось так бестолково, ненужно и мерзко, и её собственная жизнь — такой ничтожной, что ей захотелось немедленно начать новую, лучшую жизнь и самой стать такой же чистой и бескомпромиссной, как Антигона… Подобные потрясения случались редко. В основном, постановки были средние, явно рассчитанные на кассовый успех, в чём нельзя было упрекнуть их создателей — каждому театральному заведению надо как-то существовать. Луиза любила театр, и самый посредственный спектакль радовал её. Так не бывает, что всё плохо, считала она — и ни разу не ушла в антракте. Хоть что-нибудь да заслуживало внимания: игра неизвестного актёра или новое прочтение известной пьесы… Она ждала те волшебные мгновения, которые возвышали её над повседневностью и собственной жизнью, — забыв обо всём на свете, почти в беспамятстве, она кричала вместе с залом «браво», позже удивляясь, как, при её сдержанности, оказалась способна на столь бурное проявление чувств, и долго хлопала вместе со всеми, вызывая ещё и ещё раз актёров на поклон, и ей казалось, что это она стоит на сцене, сдерживая благодарные слёзы… Дома она ещё некоторое время смотрела на всё отстранённым взглядом. «Наша театралка опять не в себе», — сердился или посмеивался, в зависимости от настроения, Мишель. Ей хотелось поговорить об увиденном, но говорить было не с кем. Знакомые мужа театром не интересовались, а своих знакомых она как-то не завела. Репутация театралки льстила ей, хотя она и понимала, что слывёт таковой среди людей, далёких от театра, и когда Мишель подталкивал её на разговор о последней модной пьесе, она высказывалась неохотно и слыла букой. Увлечение молодости постепенно сделалось её личной, сокровенной, почти тайной жизнью. У неё был лишь один, незримый, собеседник — театральный критик из «Фигаро». Часто их мнения совпадали, это радовало Луизу и огорчало. Приятно было сознавать, что она понимала театр не хуже признанного специалиста, чьи отзывы публиковала одна из крупнейших французских газет, но горько было думать, что она унесёт это понимание с собой, никак не выразив его. «Что-то я упустила в жизни, — думала она. — Театр — это целый мир… Возможно, из меня получилась бы не актриса, а что-то другое… Теперь уже поздно». И она продолжала жить с чувством непреходящей вины перед собой…