Николай Сафонов - Старый дом

Врачевал снег душу и ей. Она даже придумала нечто вроде ежегодного ритуала, своего рода праздника встречи с первым снегом. Про себя она так и назвала его: праздник души.

Первый снег всегда крупный, пушистый и беспомощный, словно только что вылупившиеся из яиц цыплята, которые жмутся вокруг наседки и ни на шаг не отходят от матери. Снежинки же доверчиво льнут к людям и, обманутые их коварством, за свою доверчивость расплачиваются слишком дорогой ценой, тают и слезами скатываются по лицам прохожих. Некоторые, как и она, останавливались и блаженно улыбались снегу, этому чуду природы, но большинство равнодушно проходило мимо, всем своим видом показывая: ровным счетом ничего особенного не случилось. А она любила закрыть глаза и, стоя на месте, открытым ртом ловить снежинки. Глупые, они беззлобно кололи язык, губы, щеки и умирали, так и не успев понять, почему превращались в воду. Впрочем, то же самое происходит и с людьми. Не только она, а многие не могут объяснить вечную загадку природы — смерть, а если признаться честно, то мало кто думает об этом до самого последнего вздоха, наивно полагая, что смерть не про них и они будут жить до скончания века.

Но жизнь удивительная штука! То, над чем она не задумывалась раньше, теперь стало чуть ли не главным смыслом ее существования. Мысли о смерти пришли к ней не вдруг и не сразу, а подкрадывались исподволь, обволакивая паутиной все ее сознание, и с годами навалились на ее плечи непомерной тяжестью, и она даже чувствовала от них усталость. А ведь когда-то, что там греха таить, ей казалось, что она всегда будет молодой, красивой и здоровой женщиной, и старость не коснется ее, обойдет стороной. Но годы не только изменили ее внешность и стать, но неожиданно для нее нарушили и привычный строй мыслей. И теперь, когда ей удавалось кое-как вспомнить свою жизнь, прожитые годы представлялись цепью грубых и утомительных ошибок. И виновата в этом лишь она одна. Она не умела жить, работать и даже любить. Сознание собственной вины легло на нее всей своей тяжестью. А о сожалении и говорить не приходится. Оно разрывало ее сердце, но оно бесплодно, и ничего уже нельзя исправить, жизнь потихонечку идет к своему концу. Смешно же начинать все сначала, но если бы было можно и ей представилась такая возможность, то жизнь бы пошла иным путем. Но от этого запоздалого раскаяния ей не легче, а много-много трудней.

Валентина Александровна подошла к окну. Снег все еще продолжал падать. От его холодной белизны она поежилась, и ей впервые за много лет не захотелось выходить на улицу. Больше того, она даже почувствовала к снегу какое-то неосознанное раздражение. «Совсем расклеилась! Надо бы взять себя в руки…» Боль в пояснице все еще не отпустила, и она с трудом передвигала ноги по квартире. Ей бы не мешало соснуть часок-другой, но о здоровом сне она могла лишь мечтать, как о незаслуженном даре. В последнее время ко всем недугам прибавилась еще и бессонница, которая буквально измотала ее, и если ей удавалось иногда ночью сомкнуть глаза на несколько минут, то она чувствовала себя счастливой. Но чаще она бродила по огромной квартире, как сомнамбула, мешая спать домочадцам, и забывалась только днем, где-то часам к одиннадцати. Но такой сон не приносил ей облегчения, и она поднималась с постели с больной головой, ощущая себя не только страшно разбитой, но и заброшенной и одинокой. И тогда ее голову сверлила одна и та же мысль, мысль о бессмысленности и нелепости человеческой жизни. У нее в голове произошло словно замыкание, и она все чаще и чаще ловила себя на том, что уже не может не думать об этом, даже если бы и очень захотела.

Зачем она топтала землю, если ничего не оставит после себя, кроме крохотного холмика земли или в лучшем случае скромного надгробия на городском кладбище? Нет, не тщеславие ей застило глаза, а желание разобраться и осмыслить. Рано или поздно каждый человек задумывается над смыслом жизни, только у одних это происходит безболезненно, и они смиряются с отпущенной им судьбой, воспринимая все философски: значит, так надо, но есть и такие, кто мучительно тасует прожитые годы, стараясь задним числом переиначить свою жизнь. Правда, из этой затеи редко получается что-либо путное.

Валентина Александровна не тешила себя иллюзией и не прибегала к уловкам, а смотрела истине в лицо открытыми глазами. Жизнь сложилась так, а не иначе, и здесь ничего не поделаешь, сколько ни крои. Худо, бедно ли, а она прожила отпущенный ей век и не хуже, и не лучше других, словом, как все. Как все! Оказывается, она все еще мысленно ведет спор с ним. Ведь ей казалось, что обыденность обойдет ее стороной, и у нее будет не как у всех, а на поверку вышло совсем иное. Заведенность жизни захватила ее, и она далее не заметила, как это произошло, хотя если разобраться непредвзято, то по-другому не могло и быть.

Она едва начала различать человеческую речь, как ей в голову, почти с колыбели, словно гвозди, методически забивали слова о деньгах, кооперативной квартире, машине, дорогой мебели, поездке за границу. И очень рано она уяснила для себя из разговора родителей, родных, что говорить можно и нужно не все, о чем думаешь. Правдой люди только вредят себе, да по сути дела она, правда, никому и не нужна, лишь путами связывает по рукам и ногам на пути к благополучию и достатку, и выходит, пользы от нее, как от фальшивой монеты, а мороки не оберешься. И слова не расходились с делом. От всего, что мешало карьере, освобождались безжалостно и жестоко, будь то даже такие человеческие чувства, как любовь, справедливость, честь, добродетель. Зато у них в семье не знали, что такое жить от получки и до получки, а тратили столько, сколько тратилось. В доме негласно царила подпольная религия, своего рода культ, и взрослые, а вместе с ними и дети, как язычники, молились на одного бога — деньги. После нескольких лет младенчества ее поместили в закрытый интернат, где обучались обеспеченные дети, чьи родители находились на работе за рубежом. Там ей не пришлось переучиваться или отвыкать от привитых взглядов и привычек. Она попала в среду таких же детей, как сама, воспитанных на тех же догмах, одним словом, к единомышленникам. Все они чуть ли не с первого класса, а некоторые уже с пеленок, знали, что, закончив спецшколу, поступят в институт международных отношений либо, на худой конец, в иняз, и дальше перед ними открывалась прямая и накатанная дорога, под бочок к родителям, в иностранное ведомство или в любое иное учреждение, как-то связанное с работой за границей. У них даже была своя теория, основная заповедь которой гласит: дети не устраиваются в жизни хуже родителей. И дети воспринимали как должное, само собой разумеющееся, что можно есть красную и черную икру каждый день, а не раз в году по великим праздникам, и не стоять за ней в очереди, а покупать за валюту в спецмагазине типа «Березка», куда простым смертным вход наглухо закрыт. Впрочем, как не было доступа в их круг инакомыслящим, и они варились в собственном соку, общались домами и семьями, а если представлялась возможность, то и роднились посредством брака своих детей. Время от времени касту разбавляли рабочей прослойкой, посылая на учебу в институты определенный процент рабочих с заводов и фабрик. На первых порах новички рьяно бросались в атаку, держатели акций, огрызаясь, теснились, уступая местечко под солнцем новоявленным пришельцам из другого класса. Но постепенно разница между теми и другими стиралась настолько, что невооруженным глазом их трудно было различить. Новички обрастали жиром, нужными связями и, забыв свое происхождение, уже стыдились причислять себя к славному и героическому пролетариату, а выискивали в своей родословной всеми правдами и неправдами предков с голубой кровью. На ее веку было несколько таких организованных сверху вливаний, но только она не помнит, чтобы они хоть чуть-чуть освежили атмосферу.