Николай Сафонов - Старый дом

— Я адвокат и буду защищать вас в суде.

— Когда суд?

— Через десять дней.

— А с делом вы знакомились?

— А как же? — Хотел добавить, что выучил его наизусть, но вовремя сдержался.

— Мои показания читали?

— Не только читал, но и билеты на поезд видел.

— А разве они приобщены к делу? Я их не заметил при закрытии дела, — так обвиняемые называют выполнение статьи двести первой Уголовно-процессуального кодекса, когда следователь после окончания следствия предъявляет обвиняемому все дело для ознакомления.

От волнения он привстал на стуле и наклонился в мою сторону, словно желая увидеть билеты, которые находились в деле.

— Так теперь же меня должны оправдать, мои показания полностью подтверждаются. Остается вызвать рабочих в качестве свидетелей, и они подтвердят, что я не бил Людку, а по цеху бегал потому, что боялся попасть в милицию.

— Вызовем, обязательно вызовем. За этим я к вам и приехал, чтобы обговорить детали.

Немного отлегло. «Слава богу, вроде не откажется от меня», — а вслух произнес:

— Сейчас все обмозгуем вместе, — и я вытащил из папки пухлое досье.

Вражин с почтением смотрел на меня и ждал, пока я разберусь в бумагах.

— Закуривай, закуривай, — говорю я, заметив смущение Александра, когда он опустил руку в карман.

Он привычно скрутил самокрутку. Только теперь я вспомнил о пачке «Беломора», купленном специально для него. Суетливо лезу в карман и протягиваю папиросы, хотя знаю, что по инструкции этого делать не положено.

— Бери!

— Спасибо, — и он дрожащими руками вытаскивает из пачки «беломорину». Сладко затягивается, от удовольствия закрывает глаза. Остальные папиросы он с моего молчаливого согласия прячет в карман.

— Пригодятся на черный день…

— Ничего, суд разберется, — пробую ободрить я его.

— Дай-то бог, — повторяет он старушкину фразу, и недобрая улыбка появляется на его лице.

Затем, как бы испугавшись минутной слабости, берет себя в руки и снова затягивается. Над его головой к открытой форточке тонкой струйкой тянется дымок. Он зачарованно провожает его взглядом.

— Хорошо бы сейчас превратиться в дым и вылететь отсюда? А?

— Ну зачем же в дым. Так можно и в трубу вылететь, — каламбурю я. — А это ни к чему.

— Что верно, то верно, — и он натянуто улыбается.

— Сейчас надо думать, как восстановить истину. Следователь не вызывал рабочих. Придется в суде ходатайство заявлять, а это не так просто, брат. Суд может и отказать.

— Почему же? — искренне удивляется Вражин.

Мнусь, сказать честно не решаюсь. Было бы легче, если бы он обвинялся в краже. Идет борьба с хулиганством, но почему-то те, от кого это зависит, не хотят понять, что с хулиганством кампанией не покончишь, а только наломаешь дров. Говорить об этом с Вражиным ни к чему, и поэтому отделываюсь общей фразой:

— Всякое бывает…

В кабинете наступает неловкое молчание. Чувствую, что брякнул лишнее. Не нужно было с этого начинать. Как исправить ошибку? Так и подмывает поделиться сомнениями. Сделать это — то же самое, что вырвать спасательный круг у тонущего. А может быть, он только и живет надеждой? И пусть она иногда гаснет или чуть-чуть тлеет, как костер, оставленный ночью без присмотра, пусть! Ведь находящиеся под золой угли можно раздуть, и тогда костер вспыхнет с новой силой и будет гореть еще ярче, а можно угли залить водой, и тогда никакие усилия не помогут. Будет лишь дым. Так и надежда. Ее можно убить одним словом, а можно окрылить, и тогда она способна придать силы и вывести человека из тюрьмы.

— Мы убедим суд вызвать рабочих в качестве свидетелей. А для этого вы сразу же, как только суд спросит, есть ли у вас ходатайства, ответьте — есть и все по порядку выложите. А я поддержу.

— А как это сделать, если я даже не знаю фамилий всех рабочих?

— Фамилии рабочих установить пара пустяков. Посмотреть по графику, кто в тот день работал в вечернюю смену, и все.

— Верно, как же я раньше об этом не додумался.

— То-то и оно. Так вместе, глядишь, придем к истине.

И меня вдруг захлестнула гордость от сознания, что я — адвокат. Человек поднял голову и не смотрит затравленным зверьком. К хорошему примешалось тщеславие: я произнесу в суде блестящую защитительную речь, Вражина освободят из-под стражи, и все будут говорить, что из меня выйдет настоящий адвокат. От пристального взгляда подзащитного поднимаю голову:

— Извините, вернемся к делу.

— Я же не хулиганил…

— Тем более не лезьте в бутылку…

Но беспокойство не оставляет: подтвердят ли рабочие показания Вражина. Спрашивать его об этом не могу. Право, не стоит его снова расстраивать. Ему и так тяжко. Через некоторое время придет конвойный, и Вражин превратится в арестованного, который обязан держать руки за спиной и которому никто не имеет право сказать простое слово товарищ, а обязательно подследственный. Хочется найти какие-то теплые слова, но в голове, как назло, пустота. Молчание прерывает Вражин:

— Вы еще приедете перед судом?

— А как же, обязательно. Да, чуть было не забыл. Говорили, говорили, а о себе вы мне ничего и не рассказали.

— А что рассказывать-то? Похвастаться особенно нечем. Прокурор, конечно, вспомнит за мою прошлую судимость, только разве ему понять, почему так все произошло.

— Вот давайте и обговорим сейчас.

— А что обговаривать-то. Мальчишество все это. Я за прошлое отсидел от звонка до звонка, и никто меня попрекать не имеет права. По закону я считаюсь не судимым.

— Ну, если вы так заносчиво будете себя вести на суде, то хорошего нам ждать нечего. Вам неприятно вспоминать свое прошлое — не надо. Только на суде обязательно спросят о прежней судимости, и лучше будет, если вы все расскажете спокойно.

— Хорошо, на суде я буду паинькой. И даже всплакну.

— Это совершенно ни к чему, всякому станет ясно, что вы валяете ваньку. Старайтесь держаться как можно естественнее и, главное, говорите правду… Я-то, когда просил вас рассказать о себе, имел в виду не прошлую судимость, а с кем вы жили до ареста.

— Один…

— А родственников у вас нет?

— Есть. Сестра, только она вышла замуж и живет отдельно с мужем.

— А мать?

— Нет у меня матери… Она умерла, когда мне исполнилось семь лет и я еще не ходил в школу. Но я хорошо запомнил мать, словно она только вчера гладила меня по голове. Особенно мне запал в душу ее взгляд, как она смотрела на нас с сестрой перед смертью. Тогда я ничего не понял. Мать боялась за нас. Была бы она жива, мне не пришлось бы испытать того, что испытал…

— Продолжайте, что же вы замолчали?

— Зачем, только расстраивать себя. Дело обговорили, пора и честь знать. А то я вас задерживаю.

— Ну как знаете, только вы все-таки дали бы мне координаты сестры, я бы ей сообщил, где вы находитесь.