Евгений Чижов - Собиратель рая

Не будем друг другу жизнь портить, хорошо? Зачем нам с тобой пересекаться? Чем меньше в жизни лишних пересечений, тем точнее ее траектория. Так что сиди смирно, не рыпайся”. Но машина проехала, и дожидавшаяся этого кошка, наступая на пятки своей тени, засеменила перед Кириллом к проезжей части. “Стой! Стоять!” — не удержавшись, выкрикнул он вслух и удивился звуку своего голоса: “Да что это я совсем…” Кошка и не подумала остановиться, зато Кирилл встал в нерешительности, как будто прокричал “стоять” себе, а не ей. Обыкновенно он не верил в массовые предрассудки, у него была собственная постоянно обновляющаяся система примет и знаков, в которой белая варежка была безусловно убедительней черной кошки. Но сейчас он уже ни в чем не был уверен. Как мало, оказывается, нужно, чтобы от его уверенности не осталось и следа. Чтобы его безошибочность, в которой не сомневался никто из знавших его по рынку, так что он и сам в конце концов в нее поверил, исчезла как не бывало, будто ее выдуло из него ночным зимним ветром. Кирилл огляделся кругом: нигде ни подсказки, ни знака. Голые кусты дрожали над сетью своих теней на снегу, прошлогодние сухие листья пролетали над ней, кувыркаясь в воздухе; в переполненных мусорных баках что-то шуршало и двигалось, хвостики объявлений на фонарном столбе бились на ветру — всё было полно тревожной ночной жизнью, но она была сама по себе, отдельно, и говорила с ним на языке, которого он не понимал. Если бы он был сейчас не один, если бы Лера или Вика — да хоть Карандаш, хоть Боцман — смотрели на него так, как они всегда смотрели на рынке, ожидая от него единственно верного решения, он бы принял его не задумываясь. И, без сомнения, как всегда, угадал бы. Кирилл пригляделся к ближнему баку и заметил в нем сперва одну, потом еще несколько крыс, с громким шорохом сновавших между пакетами с мусором. “Лерка до ужаса боялась крыс!” — вспомнил он и попытался представить, как она завопила бы сейчас, будь она рядом. А он бы смеялся над ней, как бы он над ней покатывался! Чем больше б она верещала, тем веселей бы ему делалось. Может, он даже достал бы из бака одну из этих пушистых красоток и предложил ей подержать. Ради того чтоб посмотреть, как вырастут от страха Лерины глаза, как искривится отвращением ее красивый рот, он, честное слово, не поленился бы. Эта мысль вернула Кириллу уверенность, и он двинулся дальше: раз решил пройти улицу до конца, так и сделает. А черная кошка — какая ерунда, в самом деле!

— Ты всё еще его любишь?

— Дело не в этом…

— А в чем тогда? Ты обещала рассказать, помнишь?

Лера задумчиво провела пальцами по плечу Карандаша, чуть скребя длинным ногтем голую кожу, затем по груди, и остановилась на солнечном сплетении. Это движение как бы отражало неизвестный ему ход ее мыслей.

Было утро, они лежали в постели. После той вечеринки у Короля, где Боцман, произнося тост, упал со стула, а Король сделал Вике прическу бубикопф, Карандаш отправился провожать набравшуюся Леру, и чем закончится для него этот вечер, стало ясно еще в такси, когда влажным, пропитанным коньяком и вермутом шепотом она сообщила ему на ухо, что предки отчалили на неделю в санаторий, а обещавший прилететь жених еще не объявился. Как и полагалось знающей себе цену девушке конца девяностых, Лера имела жениха-американца, начинающего медика с хорошими перспективами, готового сложить к ее ногам всё сказочное благополучие Америки (Америка еще оставалась почти сказочной страной, мало кем виденной своими глазами), но Лера пока не дала ему окончательного согласия, она колебалась и в своих сомнениях была открыта для разного рода экспериментов. Одним из этих неожиданных экспериментов стал Карандаш. Они были так давно знакомы, так часто встречались на барахолке или у друзей, что для него войти следом за ней в пустую темную квартиру было простым продолжением знакомства. Такой же обычной дружеской услугой было помочь ей выбраться из пальто, справиться с запутавшимся поясом, собрать посыпавшиеся из раскрывшейся сумочки предметы. Чего только в этой сумочке не было!

Кроме помады, пудреницы и туши для ресниц там была уйма денежной мелочи, фломастеры, ручки, несколько разных конфет, мандарин, разорванные бусы, брошка, резинки, салфетки, какие-то таблетки, записки (одну из них Карандаш прочел в тусклом свете прихожей: после списка дел, которые нужно было не забыть, внизу было приписано: “Никого не бояться!”). Они ползали по полу, собирая всё это, пока не столкнулись оглушительно лбами. Потом Лера изо всех сил дула на лоб Карандаша, а он гладил и целовал ушибленное место над ее каштановой бровью — это еще тоже могло сойти за дружескую заботу, но затем их рты встретились и дружбе пришел конец, а вместе с ней конец и той Лере, которую давным-давно знал Карандаш, на ее месте возникла другая, о которой он, конечно, подозревал, но всё равно она оказалась для него неожиданностью. Непривычной была ее близость, и то, что она чувствовала себя в ней как дома, и ее худоба — со стороны она казалась ему как-то плотнее, что ли, — и резкость движений, какими она, не щадя пуговиц, содрала с Карандаша рубаху, потом стянула с себя через голову платье, избавившись вместе с ним от последних остатков старой знакомой Леры и сделавшись новой, неизвестной, почти пугающей. Дальше было одно непрекращающееся, ошеломляющее узнавание.

— Это ты? И это тоже ты? — Да, это я, и так я, и вот так — тоже я! — И это снова ты? — Да, а ты как думал?! — А вот это я! И так я, и еще глубже я, и сильнее, и резче, и нежней, и больнее — тоже я!

Они не произносили этих слов и даже, скорее всего, не думали их с такой отчетливостью, но каждое движение, поцелуй, стон были открытием, каскадом чудесных открытий. Потом Лера уснула, а Карандаш долго не мог заснуть, вслушивался в ее ночное дыхание и, если она начинала ворочаться, гладил ее на ощупь под одеялом. Ладонь скользила по изгибам, выпуклостям и впадинам Лериного тела, и нежность к ним поднималась в нем раньше, чем он успевал понять, что под его рукой — спина, плечо или локоть.

Утром разговор о Короле зашел безо всякого повода, как будто оба только о нем и думали. И сразу он встал между ними, разделив их, отдалив друг от друга.

— Я обещала тебе рассказать о нем? Что-то не припомню.

— Ну когда мы с тобой вчера танцевали. Ты еще сказала: потом, не сейчас…

— A-а, что-то было… Хотя я так перебрала вчера… Да еще намешала…

— Голова болит?

— Вроде не очень. Бывало и хуже.

— Может, обезболивающего выпить? У меня есть с собой.

— Спасибо. Какой ты добрый.

В последней фразе Карандаш почувствовал скрытую насмешку, побудившую его спросить:

— А он? Он был с тобой добрым?

— Король? — Лера задумалась. Улыбнулась: — Конечно. Только по-своему… Рецепты мне разные предлагал, чтобы меня быстрее вырвало, когда я таблеток наглоталась.