Евгений Чижов - Собиратель рая

— Что ты там роешься? Что ты всё выискиваешь? — говорил он Карандашу. — Бери весь ящик, отдаю за полтинник, это ж даром! Я ж не ради денег тут сижу, а ради чистого удовольствия. Вот спросит у меня что-нибудь человек, я ему отвечу, он уйдет довольный — и ему хорошо, и мне приятно.

— Да зачем мне ящик книг? Что я с ними со всеми делать буду?

— Как что делать? Читать. Что еще с книгами делают? А хочешь, подтирайся ими — твое дело: туалетная бумага дороже стоит.

— Видишь, как книги продают? Чемоданами, — не упустил случая прокомментировать Король. — А ты всё одной-единственной написать не можешь! Нашел, над чем мучиться.

Когда Король отошел в сторону, Дим Димыч перегнулся через прилавок и просипел Карандашу в ухо:

— Ты, если что ищешь, ты у меня спрашивай. Я тут всех знаю, что угодно тебе найти могу. Ты не смотри, что сверху один мусор, под прилавками тут такие сокровища лежат, каких нигде больше не сыщешь. Никто, кроме меня, тебе о них не расскажет!

У самого Дим Димыча под заваленным книгами прилавком лежали немецкие и итальянские порножурналы семидесятых годов, времени его молодости, когда он работал поваром в русском консульстве сперва в Италии, потом в Германии.

— Ты посмотри, какие девочки! — демонстрировал он Карандашу свое достояние, переворачивая заметно дрожавшими пальцами с давно не стриженными ногтями выцветшие страницы, с которых то испуганно, то похотливо глядели задастые немки и итальянки. — Класс, а?! Первый сорт! Где ты еще таких увидишь?

Карандаш согласно кивал, думая про себя, что если эти девушки сейчас еще живы, то они уже бабушки и, должно быть, нянчат внуков, а в пустые длинные выходные сидят на таких же рынках у себя в Италии или Германии, продавая свои вышедшие из моды платья, и то и дело засыпают, уронив на грудь подбородки, разинув полубеззубые рты, как старухи за соседними с Дим Димычем прилавками. Впрочем, там у них, наверное, набирается к старости достаточно денег, чтобы вставить себе приличные зубы.

Однажды Лера привела на рынок своего американского жениха. Колину еще не исполнилось тридцати, но он был уже успешно практикующим врачом. Высокий, худой, одетый в легкую кожаную куртку, точно демонстрировал этим презрение к сказкам о страшной русской зиме, он смотрел вокруг профессионально проницательным взглядом, кажется, с ходу определяющим каждому его диагноз: у этого артрит, у того подагра, у каждого четвертого алкоголизм, а кое у кого и шизофрения. Продавцы за прилавками в дубленках и шубах коченели от неподвижности, топтались и приплясывали на месте, то и дело согревались чаем из термосов или чем покрепче, а Колин не проявлял никаких признаков замерзания, только пунцовый американский румянец играл у него на щеках под ледяным русским солнцем. Время от времени он порывался что-нибудь купить: икону в окладе, буденовку или шлем танкиста, но Лера быстро пресекала эти его попытки.

— Don’t make a fool of yourself! Such things are only for stupid foreigners. All of them are fake.

— It’s not really important. I like it! [2] — Не позволяй себя одурачить! Все эти штучки рассчитаны на тупых иностранцев. Это же всё фальшивка. — Да и неважно! Мне нравится (англ.).

Но Лера была непреклонна. He позволяя Колину тратить деньги на чепуху, она увлекала его к прилавкам с платьями, шляпами и прочим, что было ей более интересно. Она испытывала за него ответственность и была уверена, что все вокруг только и ждут случая его облапошить.

— Он такой наивный, — говорила она Королю. — Как дитя малое.

А Карандашу признавалась со вздохом:

— Я уже так от него устала!

Стоило ей зазеваться, как Колина взял в оборот Дим Димыч. Когда тот остановился у его прилавка, разглядывая корешки книг (он учил русский и с каждым прилетом говорил на нем всё лучше), Дим Димыч поспешил представить его другим покупателям, топчущимся вокруг:

— А это мой друг американец. Правильно я говорю, американец, да?

Колин закивал утвердительно.

— Вот, значит, правильно. Он, как только из своей Америки прилетает, — сразу ко мне. Потому что знает: у меня без обмана. Я ему книги достаю, и альбомы, и ювелирку — всё, что попросит. Правильно я говорю?

Колин, уловив, что от него требуется, с готовностью закивал снова.

— Видели? Все видели? Американец подтвердил: у меня всё честно, всё надежно. Американец, он знает, у кого покупать! У кого попало он брать не станет.

Тут подоспела Лера и вытащила жениха из собравшейся небольшой толпы. Колин уходил неохотно, ему нравилось быть в центре внимания этих странных людей. Любитель курьезов, он смотрел на них как на сборище причудливых фриков, старался ничему не удивляться и на всё, что они ему говорили, отвечал, почти ничего не понимая, самой широкой и открытой американской улыбкой. Наверное, решил Карандаш, он и на Леру смотрит как на красивый длинноногий курьез, которым можно будет похвастаться перед друзьями.

Когда начало смеркаться, еще светлое небо отделилось от быстро темнеющей земли, поднялось выше, пустое и далекое, толпа покупателей поредела, а от ларька, где продавался кофе, раздались тягучие звуки аккордеона. Полный аккордеонист взгромоздился на высокий стул за одним из замызганных столиков и принялся растягивать свой инструмент, раскачиваясь в такт коренастым телом и то ли от ветра, то ли от пьянства бурым лицом. Слушатели недолго стояли неподвижно. Они давно пританцовывали от холода за своими прилавками и теперь, едва зазвучала музыка, сгрудились вокруг аккордеониста и пустились в пляс. Каждый танцевал, как хотел и умел, кто рок-н-ролл, кто плясовую, Михалыч яростно отбивал освоенную на зоне чечетку, тетки взвизгивали, а один полупарализованный замшелый дед просто трясся на месте, заходясь от счастья, с блаженной беззубой улыбкой на сморщенном лице. Аккордеонист лихо переходил от одной мелодии к другой, особенно душевно у него получилось “Ym an Englishman in New York ” и “Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам”. Он заиграл ламбаду, и тут же нашлись умельцы и умелицы ее танцевать, хотя некоторые отворачивались: уж очень неприличный танец, другие посмеивались, третьи подбадривали танцоров: “Давай! Так ее! Жарь!”

Скоро совсем стемнело. Площадка возле кафе освещалась из ларька, а с другой стороны — голой лампочкой, свисавшей на проводе с крыши ближайшего прилавка и раскачивавшейся под порывами ветра, так что ее резкий свет шатался из стороны в сторону как пьяный. Среди плясавших трезвых тоже давно не осталось, разве что маленький восточный поэт, не употреблявший спиртного, самозабвенно погруженный в извилистые движения своих витиеватых танцев. Ким Андреич в очках с одним стеклом энергично двигал из стороны в сторону тазом, и в том же ритме ходила вправо-влево его нижняя челюсть, придавая улыбке сходство с крокодильим оскалом. От интенсивного движения у него лопнул ремень на брюках, но он не покинул площадки, поддерживая их рукой, хотя в азарте то и дело забывал о них, и брюки начинали с него падать, Ким Андреич подхватывал их в последний момент. Мужик в куртке красным мехом наружу разошелся до того, что сорвал ее и стал крутить над головой. Высокая широкоплечая старуха в казачьей папахе залихватски шваркнула ее оземь, но вместе с папахой с нее снялся парик, и она осталась лысой. Это ничуть не смутило старуху, а может, она даже не заметила и продолжала конвульсировать в своем свирепом рок-н-ролле, зато топтавшийся напротив нее старик, любивший пародировать всех, кого видел по телевизору, застыл и, часто моргая, потрясенно смотрел на нее круглыми глазами, совсем, кажется, перестав понимать, где находится. Он так и остался стоять в гуще танцующих, растерянно переминаясь, потирая розовые мерзнущие руки.