Евгений Чижов - Собиратель рая

Лера и не думала отвечать, молча смотрела на Карандаша тревожными слушающими глазами.

— Родственная душа, говорит. Может статься, и я так кончу.

Лера кивнула, будто услышала то, что и ожидала, положила руку Карандашу на запястье.

— Страшно, Карандаш. Тебе не страшно?

Он прекрасно понял, о чем она, и все-таки спросил:

— Чего?

— Старости. Она же страшнее смерти, страшнее войны, страшнее всего! В войну можно уцелеть, а в старости никак не уцелеешь. Смерть случается быстро, а старость тянется и тянется, видишь, старуха эта всю квартиру успела рухлядью забить — сколько лет она ее по помойкам собирала?! Вдруг со мной тоже такое случится? Или с тобой?

Лера произносила вслух собственные страхи Карандаша и от этого делалась ему еще ближе, в ее исполнении они звучали гораздо убедительней, ее узкое тело, выглядывавшее худым плечом из-под одеяла, казалось более беззащитным перед временем, и единственным способом защитить его было скорее прижать его к себе, но, когда Карандаш протянул руку, чтобы привлечь ее, Лера не отозвалась, как будто даже не заметила: ей было не до этого.

— Или с Королем? (Опять он между нами вклинивается, подумал Карандаш.) У него ведь мать давно уже не в себе. Стоит у окна часами, о чем думает — неизвестно… А когда я у него на ночь оставалась, только мы ляжем, как она к нему в комнату заходит, будто что-то свое ищет, Король ее выпроводит, а она снова, он ее выставляет — она опять… В следующий раз он уже задвижку себе на дверь поставил, она пару раз тыкнулась, видит, заперто, тогда она в своей комнате из угла в угол стала ходить: шарк-шарк, шарк-шарк. Мы лежим, слушаем, ждем, пока успокоится. А она и не думает успокаиваться: шарк-шарк, шарк-шарк. До четырех утра ходила, пока мы не уснули. Из-за нее у нас с ним в конце концов всё и разладилось. Очень он переживал, что ее никак нельзя вылечить, не до меня ему стало. Хотя вида не показывал, как всегда веселый был, насмешливый. Но я-то все чувствовала… Я ему говорю, брось, не мучайся, ты же всё, что можешь, для нее делаешь. А он мне однажды: “Знаешь, Лера, мне тут как-то подумалось: забрали бы нас с матерью в один сумасшедший дом, и, пока мы с ней будем вместе, пока будем друг на друга смотреть и глаз не спускать, никто из нас не состарится и не умрет”. Так и сказал: “Глаз не спускать”. Слово в слово.

Лера взглянула на Карандаша вопросительно, кажется ожидая, что он пояснит ей эти слова Короля, но тому нечего было ей ответить. Всё, что он мог сделать, — это обнять ее и попытаться снова притянуть к себе, но ее сейчас это не интересовало. Она ждала от Карандаша объяснения, и секс не мог его ей заменить. Поняв, что больше ему предложить нечего, она разочарованно отвернулась. Правда, в разочаровании, с каким ее глаза скользнули по лицу Карандаша, он уловил и долю сочувствия: она надеялась, что он объяснит ей Короля, ее саму, многое другое, наверное, думала так же найти в нем возможность и шанс на что-то иное, как видела их в Короле, а он, оказывается, понимает не больше ее, потерян и растерян, как она. Тонкие Лерины пальцы легли ему на плечо, в них было утешение — и возвращение дружбы.

Лера была, конечно, девушка со странностями. Американский жених дожидался ее в Нью-Йорке, названивал ей чуть не каждый вечер, то и дело летал к ней в Москву, а она всё колебалась, всё чего-то ждала, всё искала какие-то ей одной ведомые возможности и шансы. Причем искала их не среди людей обеспеченных и успешных, а в свите Короля на барахолке, где успешным людям, если только они не были одержимыми коллекционерами, делать было нечего. Впрочем, все они в свите Короля были со странностями — и Карандаш, и Вика, и Боцман, — каждый со своими, иначе бы они в ней не оказались. На блошинке люди без странностей вообще попадались редко, и, скорее всего, это были те, чьи странности просто не бросались в глаза, тогда как прочие охотно их демонстрировали. Вытесненные из современности, они не были больше вынуждены равняться по линейке своего времени и, оставшись сами по себе, могли сколько угодно потакать своим причудам и прихотям. Карандашу встречался на рынке мужик с волосами до плеч, крашенными золотой краской, той же краской покрывший ботинки и пуговицы заношенного пиджака. Другой ходил в куртке, вывернув ее наизнанку, красным искусственным мехом наружу, третий никогда не снимал белых перчаток и со всеми был строго на “вы”, четвертый даже в самые пасмурные дни не расставался с черными очками. Был знаток биографии Гитлера, носивший, соответственно, кличку Гитлер, и другой эрудит, про каждый день знавший, кто в этот день родился, а кто умер, щедро делившийся своими познаниями как поводом выпить. Был почти беззубый полный дядя, в прошлом оперный певец, который иногда, приняв на грудь, исполнял на потеху окружающим арии из “Аиды” и “Риголетто”, а был маленького роста восточный поэт, продававший какие-то никому не нужные ржавые железки, болты и гайки, не то калмык, не то удмурт, забиравшийся в конце дня на прилавок, чтобы прочесть свои дикие косноязычные стихи о судьбе России и мудрости великого Сталина. Одна старуха в кудрявом малиновом парике тоже охотно читала стихи, но не свои, а покойного мужа-таксиста, после смерти он оставил ей целый чемодан, битком набитый стихами. Еще был шепелявый старик, изображавший голоса и мимику всех, кого накануне видел по телевизору (почти совсем непохоже, но яростно, во все стороны брызгая слюной), и другой, часто видящий во сне то рай, то ад и охотно посвящавший интересующихся в подробности их потустороннего устройства, всякий раз начиная свой рассказ словами: “Мне было показано…”

Кирилл Король был с ними со всеми на “ты” (кроме чопорного любителя белых перчаток), Гитлера обычно приветствовал “Гитлер капут!” (хотя, если хотел что-нибудь у него узнать или выторговать, запросто мог начать и с “Хайль Гитлер!”), а маленького восточного поэта — “Сталин с нами!” Поскольку Карандаш интересовался книгами, Король свел его с местными букинистами.

— Кого здесь только не встретишь, — рассказывал Карандашу один из них, по прозвищу Дим Димыч. — Кто тут в основном покупает? Художники, киношники, коллекционеры всякие, ну обычные люди, кто подешевле хочет, и, конечно, маньяки. Их тут много и среди продавцов, и среди покупателей. С семи утра с фонариками в барахле роются. Один приходит, всех Чебурашек скупает. Кончает он от них, что ли?! С детства, видать, заклинило. У него дома, наверное, от этих Чебурашек уже повернуться негде, а ему всё мало! Как увидит на прилавке у кого Чебурашку — аж глаза вспыхивают, руки дрожать начинают, только что слюна не течет.

На что угодно могу поспорить — он их трахает! Сто процентов!

Дим Димыч в круглых битловских очочках, с погасшей хемишуэевской трубкой во рту и бабьим пуховым платком, закрученным вокруг шеи, и сам выглядел вполне маньячно. Книги он продавал зараз целыми ящиками, полками и чемоданами.