Евгений Чижов - Собиратель рая

Для Боцмана всё было непросто. Во всем без исключения он видел второе дно, а под ним еще третье и четвертое. Боцман был конспиролог и, как он сам себя называл, “прикладной мистик” (в отличие от мистиков абстрактных и теоретических, которых он презирал, хотя Карандаш никогда, несмотря на его путаные объяснения, не мог понять, в чем между ними такая уж разница). Его внимание было постоянно приковано к закулисной стороне действительности, где происходило всё самое важное, поэтому большую часть времени он находился как бы в полусне, позволявшем ему туда проникнуть. Неповоротливый и тяжелый, с одутловатым, не очень здорового цвета лицом, Боцман был обычно похож на человека, которого не до конца разбудили, оторвав от увлекательного сна и заставив против воли вникать в поверхностные пустяковые обстоятельства, чье подлинное значение, очевидное ему с первого взгляда, он вынужден объяснять безнадежным профанам вроде Карандаша, заранее зная, что они всё равно не поймут и не поверят. Его всегдашняя сонливость не исключала наблюдательности, напротив, погруженный в себя, он, возможно, даже лучше различал детали окружающего из-под полуприкрытых век и всегда носил с собой в нагрудном кармане зачехленную лупу, чтобы рассматривать те мелкие значки, что можно было обнаружить на продававшейся на барахолке одежде под воротником, лацканами или за отворотами манжет. В фирменных знаках и лейблах, в рисунке тканей или расположении пуговиц, в гербах на запонках и узорах галстуков — повсюду находил Боцман скрытую символику тайных обществ, управляющих ходом истории. От непрерывного внимания к ускользающим от непосвященных деталям его близорукие глаза были всегда скошены на сторону: разговаривая, он обычно смотрел собеседнику в щеку или в плечо и только в моменты окончательного неопровержимого вывода, раз и навсегда опрокидывающего привычную картину мира, втыкался ему в глаза своими мелкими напряженными зрачками. Но вообще-то Боцман был добряк, у которого всегда можно было одолжиться, никогда не отказывающийся выпить за компанию, давно и безнадежно ухаживающий за Викой, не скрывавшей от него, что ее сердце навеки принадлежит Королю.

— Вот скажи мне, откуда он всё это знает? Что, с чем, когда и как носили? Как смазывать кок бриолином, а как наваривать на туфли манную кашу? Что было модно в двадцатые, что в тридцатые, а что в шестидесятые? — Боцман отхлебнул своего коньячного кофе и вопросительно уставился Карандашу в плечо.

— Ну, есть же разные специальные книги… Я у него одну или две видел.

— Э, из книг всего не вычитаешь. Но ведь мало того, он же знает не только, что носили, но и что слушали, танцевали, о чем говорили, как дышали…

— Ты думаешь, дышали тоже по-другому, чем сейчас?

— Уверен! Воздух был другой, поэтому и дышали по-другому. Главное, люди были другие. Они и дышали, и любили, и думали, и чувствовали иначе!

— Ну не знаю…

— А я знаю! И вот что я тебе скажу. — Боцман перевел взгляд с плеча в глаза Карандашу, и тот понял, что настал момент решающего вывода. — Он всё помнит!

— То есть? Ты хочешь сказать… — Карандаш растерянно запнулся.

— Именно. Это я и хочу сказать. — Боцман замолчал, улыбаясь, поджидая, чтобы Карандаш сам произнес то, что уже должен был бы понять.

Но тот только пожал плечами, даже не пытаясь угадать прозрение Боцмана:

— Что он помнит?

— Свои прошлые воплощения! Мы все, ясное дело, живем не в первый раз, но начисто о наших прошлых жизнях забываем, а он нет, он каким-то образом помнит! Может, бессознательно, тут я не уверен, может, как-то чувствует, поэтому никогда здесь, на барахолке, и не ошибается. Все эти старые шмотки, вещички всевозможные, они же ему совсем по-другому, чем нам, знакомы. Они его в свое время возвращают, и он из него на них смотрит. Та преграда, что отделяет прошлые жизни от нынешней, для него проницаема, и это старье — вроде груза, позволяющего ему глубже в самого себя нырнуть. Он дальше в своей памяти может заглянуть, чем самый древний из здешних старожилов. Король, он ведь, по сути, что-то вроде Вечного Жида московских барахолок, пусть он сам об этом, скорее всего, и не догадывается.

— А ты, значит, догадался? — Скептицизм Карандаша не поколебался ни на миллиметр.

— Я это давно уже понял. Ты посмотри, как он на рынке выбирает: он же не ищет, он сразу находит. Для него всё это старье как родное. Будто он только вчера с ним расстался, а сегодня снова встретился. Будто тех пятидесяти или больше лет, что нас от него отделяют, для Короля вообще не было. Помяни мое слово, не первую жизнь он тут ошивается, нет, не первую… Поэтому ему наше время и до лампочки, что он сквозь него другие, настоящие времена различает.

— А наше, что же, не настоящее?

— А то ты сам не видишь? За что ни хватись, всё подделка, куда ни ткни, всё трухлявое. Всё кое-как, наобум, всё необязательно, случайно. А Король — вот еще что! — не случаен. В нем случайного вообще ничего нет, до последней мелочи. Ты его сегодня на рынке видел? Помнишь, что у него на голове?

— Видел, помню: шапочка такая спортивная навроде лыжной, в синюю полоску. У меня в детстве похожая была.

— А ты заметил, как она у него надета?

— Да обыкновенно… Натянута на его лысый череп, и всё.

— А вот и нет! Ничего ты не заметил! — Один глаз Боцмана сощурился от проницательности. — Она надета так, что левое ухо его к голове прижато, а правое оттопыривается и заворачивается трубочкой. А ты говоришь, обыкновенно! Не-е-ет, у него всё не просто так! Ничто не случайно!

— Что-то ты, по-моему, усложняешь. Зачем ему это нужно — специально так шапку носить?

— Зачем? А вот зачем! Будь она просто на оба уха натянута, была бы обычная старая шапка, которая у каждого второго в кладовке валяется, если руки не дошли выбросить, а так она сразу единственной и неповторимой становится, ни у кого больше такой нет, чтобы ухо трубочкой заворачивала! Наверняка сейчас не меньше полусотни человек в Москве ломают себе голову: Король пришел на рынок в лыжной шапке, оттопыривающей одно ухо, что бы это значило? Может, и им теперь так носить? А за этой полусотней, глядишь, не одна тысяча еще подтянется…

— Сдается мне, преувеличиваешь ты, Боцман. Хотя… Он мне, помнится, сам как-то говорил, что человек — это случайная коллекция чего попало, что за жизнь встретилось, а правильная коллекция отменяет случайность.

— Вот! А я тебе о чем! Он же коллекционер до мозга костей, как в нем хоть что-то может быть случайным? Это мы с тобой, дилетанты, себя из того, что нам наше время подсовывает, наугад собираем, а у него всё продумано, каждая вещичка на своем месте! Но главная разница даже не в этом, главная разница в том, что мы наше случайное собрание за самих себя принимаем, срастаемся с ним так, что без него нас будто бы и нет, а он и не думал! Поэтому он сегодня может такой быть, а завтра другой, сегодня он стиляга в туфлях на манной каше, завтра хипан в клешеных джинсах, а послезавтра, глядишь, кадровый офицер во френче. Согласись, Карандаш, ты ж его сам и таким, и этаким видел. Поэтому-то ему всё здешнее — как с гуся вода…