Евгений Чижов - Собиратель рая

Боцман достал из-за пазухи фляжку с коньяком и щедро налил себе в чашку. Теперь в ней был уже не кофе с коньяком, а коньяк с кофе. Это не прошло незамеченным для мявшегося у стойки Дим Димыча, который посасывал незажженную трубку, пристально осматривавая небольшой зал кафе “На рогах” сквозь круглые стекла своих очочков. Ловко пройдя между столиками, он подсел к Карандашу с Боцманом.

— О чем у вас тут речь? О коллекциях? А я вам одну историю расскажу… Ты мне только плесни для согрева, а то продрог я за день. — Дим Димыч достал из кармана пластиковый стаканчик. — Смелей давай лей, не стесняйся! Вот, это другое дело. — Одним глотком, как водку, он опрокинул коньяк и сразу размяк, откинулся на спинку стула, сделавшись вальяжным и довольным. — История, короче, такая. Один студент марки собирал. Собирал-собирал, пока миллион не набрал. А как увидел, что миллион накопил, лег на них и застрелился. Хопля! — Дим Димыч шлепнул себя ладонью по колену. — Вот и вся история! У классика, между прочим, вычитал. Классиков нужно читать, неучи… Ну, плесни еще на ход ноги, и пойду я, некогда мне тут с вами…

На выходе Дим Димыч разминулся со входящим в кафе Королем. На том действительно была лыжная шапка в синюю полоску, под которой одно ухо заворачивалось трубочкой, но не правое, а левое. Это открытие так потрясло Боцмана, что он поперхнулся своим коньячным кофе, его щеки надулись, глаза выпучились, Карандашу пришлось стучать его по спине, чтоб не задохнулся: всё было, похоже, еще более непросто, чем он предполагал. Неопределенно улыбаясь Карандашу с Боцманом, а может, и всем остальным, кто был в кафе “На рогах”, Король стянул с головы шапку и, прежде чем засунуть в карман, помахал ею в воздухе, стряхивая снег — на улице был сильный снегопад.

Снег сразу заполнил всё освещенное пространство двора, где стояла, задумавшись, Марина Львовна: только что его не было, а через секунду рядом с ней не было уже ничего, кроме него. Всё остальное: стены, крыши, окна, фонари — отдалилось, отошло на второй план, помутнело за падающей пеленой. Вместе со снегом двор наполнила тишина, в которой доносившиеся из окон звуки музыки или разговора (скорее по телевизору, чем живого) не исчезли совсем, но утратили связь с источником, раздавались неизвестно откуда и существовали сами по себе. “Значится, так…” — услышала Марина Львовна знакомый хриплый голос. Кто же это? “Слушай сюда, Шарапов!” Ах, это он… Как она сразу его не узнала? Мелкий такой мужчина, грубоватый, довольно невзрачный, и вечно хрипит, как простуженный. За что только все его так любят? Совершенно не понимаю. Как же его зовут? Хотя какая разница? Всё равно он абсолютно не в ее вкусе. Конечно, своеобразного обаяния он не лишен, признала справедливости ради Марина Львовна, но разве сравнить, например, с Кореневым? Вот это был действительно интересный мужчина, со своим неповторимым шармом, а глаза… Она так ясно представила себе Владимира Коренева в роли Ихтиандра, словно он, улыбаясь, глядел на нее сквозь снег. Сколько раз она смотрела “Человека-амфибию”? И не сосчитать… У ее мужа определенно было с ним что-то общее — во взгляде, в манерах, поэтому она за него и вышла. И оно, это общее, передалось сыну, пусть никто и не замечает его, кроме нее, так глубоко оно скрыто, но она-то видит! Тут Марина Львовна вспомнила, что Кирилл ждет ее, а может быть, даже уже ищет. А она опять задумалась неизвестно о чем! Домой, домой. Она ведь уже, наверное, где-то близко.

Через подворотню Марина Львовна вышла со двора на улицу. Точнее, это была не улица, а почти безлюдный переулок, залитый ярким светом висевших над проезжей частью ламп. Всё видимое пространство было занято снегом, сыплющимся так густо, что для людей, казалось, совсем не оставалось места. Смутные силуэты виднелись слева и справа, но и те и другие, похоже, удалялись, делаясь всё более невнятными, исчезая на глазах. У кого же ей спросить дорогу? Марина Львовна свернула наугад направо, куда дул ветер и двигалась между высокими домами, сияя в свете ламп, вся снежная масса. Она шла, не чувствуя усталости, хотя давно уже была на ногах; взвихривающийся под колесами редких машин снег наполнял ее легкостью, ветер подталкивал в спину. Ее совсем не беспокоило, что она идет, не зная куда, ей просто нравилось идти среди мельтешения хлопьев, и неважно, что никто еще не попался навстречу, а может, так даже лучше, так никто не мешает ей думать, будто всё это белое кружение, и шелест, и снежный блеск — только для нее. Праздник для нее одной. Хлопья щекотали кожу лица, глаза, веки, и Марина Львовна часто моргала на ходу. Из проехавшей машины раздалась громкая и ритмичная музыка, наполнявшая переулок еще несколько секунд после того, как машина исчезла за пеленой, и Марина Львовна, не сбавляя шага, сделала на ходу несколько танцевальных движений — она никогда не могла слушать музыку без того, чтобы не начать двигаться в такт — и тут же подумала, что на нее могут смотреть из высоких домов по обе стороны переулка. Они сразу наполнились в ее воображении прильнувшими к окнам людьми, невидимыми за темными стеклами, Марина Львовна почувствовала себя как на залитой светом сцене перед затаившимся мраком зрительного зала — и от этого еще более необычно и празднично. Ну и пусть себе смотрят сколько угодно, жалко ей, что ли?! А вот, наконец, и первый встречный, не растворяющийся, как прочие, в метели, а терпеливо поджидающий ее под фонарем. Чем это он там занят? Похоже, изучает содержимое урны. Наверное, выкинул случайно что-нибудь нужное, теперь приходится рыться в мусоре. Приблизившись, Марина Львовна разглядела пожилого небритого мужчину в подпоясанном веревкой демисезонном плаще, под которым, наверное, было так много всего надето для тепла, что он полностью утратил форму тела, превратившись в мятый раздутый мешок, заляпанный жирными пятнами. Вытянув замотанную шарфом шею и наклонившись над урной, мужчина увлеченно рылся в ней гнутой лыжной палкой. Вопроса Марины Львовны он поначалу не услышал, ей пришлось повторять дважды, прежде чем он отвлекся от своего занятия.

— Какой-какой тебе проезд нужен?

У него было длинное узкое лицо с мокрым подбородком в седой щетине, блестевшим то ли от растаявшего снега, то ли от брызжущей у него изо рта, когда говорил, слюны.

— Художественного театра.

— Нету никакого такого проезда. Давным-давно уже нет.

— Как это нет?! — В голосе Марины Львовны вместе с удивлением возникла даже некоторая надменность. — Я же в нем всю жизнь прожила. Куда же он, интересно, мог деться?!

— А вот делся, мать, как всё куда-то девается! Был — и нету. Где я тебе его возьму? Это только кажется, мать, что всё навсегда, а не успеешь оглянуться — хлоп, и нету ничего!