Мо Вивенди - Тот самый

Кровь, сочащаяся из ран, при лунном свете казалась чёрной.

Та ночь запомнилась мне дождём, впивающимся иголками в кожу, и холодным голубоватым светом больницы. Та ночь запомнилась мне ощущением липкой крови на ладонях и таких же липких взглядов медсестёр, которые молча гадали: хотели мы убить того беднягу или спасти.

В больницах, как мне казалось, всегда холодно, даже если за серыми стенами плещется жара. Будто коридор и примыкающие к нему светлые палаты – холодильные камеры, узником которых я невольно стал.

Под потолком тянулись длинные лампы: они едва слышно жужжали, словно мы находились в туго сплетённом клубке змей. Красные улыбки медсестёр, словно осколки или бритвенные лезвия, ранили меня.

Холодный больничный свет всегда пробуждал во мне не самые приятные воспоминания. Воспоминания, которые я предпочёл бы похоронить глубоко под землёй или сжечь, развеяв пепел по ветру. Они были тёмными пятнами в моей терра инкогнита.

Когда мы бросили всё и переехали сюда, в маленький замок на Черепаховой горе, мы с Алисой пытались свыкнуться с новой жизнью, а жизнь – с нами. Мама металась по городу в поисках работы, а мы были предоставлены сами себе. На самом деле мы не были одиноки, когда крепко держались за руки. Алиса – моя спокойная гавань в бушующем море жизни. Так было не всегда, так будет не всегда, но от осознания, что у меня есть семья, я чувствовал себя спокойнее.

Наш всякий день заканчивался одинаково: если Алиса освобождалась раньше, она ждала меня, и мы вместе брели к нашему маленькому замку на Черепаховой горе, оставляя размытые очертания школы за спинами. В тот день уйти далеко у нас не получилось. Я испытал себя, понимая, что не всегда разум преобладает над чувствами, какими бы гадкими они не были.

– Эй вы!

Голос прозвучал жёстко и решительно. Мы не обернулись. В школе, как новеньких, нас выбрали мишенями для насмешек, и каждый день бросали в нас обидные слова-дротики. Не реагировать на чужую глупость казалось мне разумным до тех пор, пока я умел сдерживать злость.

– Вы чё, оглохли там?

Алиса крепче сжала мою руку. Спину оттягивал тяжёлый рюкзак, но я старался не замедлять шаг, подгоняемый безликим голосом. Несмотря на быстрые шаги, мне хотелось повернуться и посмотреть в глаза того, чей голос заставлял вздрагивать Алису. Смесь злости и ощущения несправедливости медленно поднимались во мне, словно песчаный вихрь. Песчинки по отдельности не значили ничего, но если они, объединённые ветром, поднимались в воздух, они могли разрушить города.

Когда я решил, что преследование закончено, Алиса вскрикнула. Я не сразу понял, в чём дело. Обернулся и увидел несколько фигур.

Держась за коленку, Алиса сверлила злым взглядом наших преследователей.

– Так лучше?

Рядом с Алисой лежал брошенный камень. Через несколько секунд полетело ещё несколько камней, но все они приземлились недалеко от нас, словно их кидали не для того, чтобы причинить боль, а только напугать. Я не боялся.

– Отвалите!

Убедившись, что Алиса только оцарапала колено, я взял её за руку, и мы пошли дальше. Через мгновение меня что-то сбило с ног, а в глазах потемнело от удара. Я вслепую отмахивался, но тычки попадали мне под рёбра, а чьи-то руки сжимали горло, и я мог только хрипеть. Когда лёгкие обожгло, а руки безвольно забились в воздухе, ладони разжались, и я сделал длинный вдох, как рыба на берегу, борющаяся за воздух.

– Теперь будете знать…

В нависающем раскрасневшемся лице я узнал Филатова. Он всё время приставал к Алисе и всячески пытался заполучить её внимание. Я встал, отряхивая колени, и молча посмотрел на него. Мне казалось, что моим взглядом можно было порезаться.

– И сучку свою забери.

Последняя фраза, брошенная нарочито небрежно, сработала как спусковой крючок. Возможно, Филатов этого и добивался. Я сплюнул кровь ему на ботинки. Через секунду удары повторились. Мы дрались, словно от этого зависела наша жизнь. Я не заметил, как оказался сверху, вжимая острые коленки в бока. Мои руки колотили по худому лицу, которое с каждым ударом превращалось в кровавую кляксу.

– Матвей!

Голос звучал отдалённо и смутно, где-то на периферии моего сознания. Я даже не мог сказать, кому он принадлежал: Алисе или какому-то другому зрителю драки. Я ничего не мог сказать: казалось, все мои навыки свелись к минимуму, и теперь я умел только колотить руками по обмякшему подо мной телу, напоминавшему бесформенный мешок.

Может быть, в эту секунду я хотел его убить . Сбоку от меня раздался сдавленный крик: Алиса врезала камнем по плечу одного из преследователей. Несколько ребят разбежались, самые любопытные остались поглазеть на ненормальных Граниных.

– Да она больная… – услышал я.

– И больные не отвечают за свои поступки, – с потемневшим взглядом ответила Алиса, сжимая острый камень. Она занесла руку в воздух, и мне показалось, будто она целилась прямо в висок.

Паника подступила к горлу. Я стискивал пальцы на воротничке рубашки Филатова. Наша кровь смешалась. Испуганный взгляд Филатова скользнул по лицу. Он боялся меня. Он боялся, что я мог его убить.

Я боялся того же.

Мгновение показалось вечностью.

– Гранин!

Я не помнил, кто и как нас разнял, не помнил, как мы оказались в больнице. Не помнил я и то, как распахнулись широкие больничные двери, впуская в холодные коридоры разъярённую маму. Я не помнил, как ныли костяшки пальцев от боли, не помнил, как мама долго не выходила из кабинета врача и кричала. Она кричала и дома, расхаживая взад и вперёд под свист чайника. Я почти не помнил уважения в глазах Алисы и ощущения засохшей крови на ладони. Чужой крови. Тёмные пятна – моя терра инкогнита. Я не хотел исследовать её, ведь каждый отвоёванный шаг по неизведанной земле – шаг в неизвестность. Прыжок без страховки в бездну того, на что на самом деле я был способен.

– Ты сама учила нас защищаться, – отвечал я на крики мамы. – Не терпеть нападки.

– Защищайся сколько влезет, но оставайся непойманным. Это главное правило. Понял? – мама крепко сжимала мои плечи, разглядывая разбитое лицо в свете лампы.

– Оставаться непойманным, – бесцветным голосом повторил я.

Тот день сделал нас невидимками почти для всех школьников. С тех пор насмешки прекратились, но и никто не пытался заговорить с нами, словно мы расщепились на тысячи атомов и перестали существовать как прежние люди. Я ощущал себя тенью. Я знал, что поступил неправильно, но ничего не мог с этим поделать.

Едва ли я что-то запомнил из того дня. Я отчётливо слышал, как чей-то голос звал меня по имени.

– Матвей!

– Это несправедливо, – говорил я маме, сидя за столом и разглядывая тёмные чайные пятна на керамике.