Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

– И вообще, знаешь Федяй… Самое главное – у гитары есть струны. Ее не надо разбирать и заряжать, чтобы прочувствовать характер. Достаточно тронуть струну. Струна покажет тебе все. Она может зазвенеть, плавно вибрируя и постепенно затихая. Она может дать хрипотцу, ту самую, по которой ты узнаешь вдруг, что эта гитара твоя, и больше ты ее уже никому не отдашь. Ты запретишь к ней приближаться, чтобы не давать даже повода для измены. Гитару тоже можно гладить, и она теплее. Если это дерево, то ты почувствуешь ее характер по прикосновению. Дерево имеет душу, и ты можешь с ним подружиться. И тогда, считай, что ты овладел своей гитарой. Если ваши характеры близки, гитара будет служить тебе верно, покрывая ошибки и дополняя удачи.

Мастер прервался, взял у меня из рук инструмент и что-то подкрутил в нем.

– Вот человек от Гавроша пришел, например, – Мастер кивнул в мою сторону.

– И что? – не сдавался Федя.

– Странные у них беседы, – подумал я, – только что чуть не поубивали друг друга, и тут же философствуют.

– А то. Сейчас без гитары просто тяжело. То Маяковский мог взять несколько сот человек махом, прокричать, прорваться и овладеть наскоком. Залы не те. Не маленькие кафешантаны, но стадионы и дома культуры. Да, публика жаждет звука, громкого звука. Живем плотно. Небоскребы-муравейники плодоносят тысячами, но теперь нужна техника. Случилось, что мы выбрали гитары. Могли выбрать и что-то еще, но сложилось с гитарами. Симбиоз.

Ну и самое главное – гитарой мало овладеть, на ней надо уметь играть. Это требует усилий, стертых до мозолей пальцев и месяцев усердного труда.

А калаш твой взял – и пошел на войну проблемы решать. Это легче. А то, что легче, всегда соблазнительней.

Пойми ты, Федька, мир разделился на тех, кто владеет калашом, и тех, кто владеет гитарой. Хотя бы в мечтах. Третьего не дано. И дело не в патриотизме, не в сепаратизме и не в миллионах других измов. Один отнимает жизнь, а друг дарит.

Мастер неожиданно повернулся ко мне и спросил:

– А вы-то с кем?

– В смысле? Что Вы имеете в виду? – не понял я.

– Ну, вот поэты, они выбирают гитары. А с кем Вы? – разъяснил он.

Я махнул рукой:

– Так я, выходит, уже выбрал…

– Ну, забирайте – готово! – Мастер провел рукой по струнам бывалого и вновь готового к сценическим боям инструмента.

С облегчением я вышел из подвала, вдохнул свежего воздуха и поехал домой, сжимая в руках многострадальный инструмент, посетивший столько стран и континентов.

Никогда не забуду эту руку.

Теплая, цепкая и надежная.

Даже Гаврош может испугаться. Взять и испугаться. Ты же не железный, каждый день подниматься по этим ступенькам. А вдруг тебя ждет осечка? А если связки, струна, монитор, возьмут и подведут?

А Гаврош вдруг возьми, да и скажи:

– Проводи меня на сцену.

Впереди был кордон из милиции, за которым тянулись десятки, сотни и тысячи рук. Не то, чтобы это походило на выход гладиатора, но требовало усилий. Я взял ее ладошку и пошел вперед. Первые уже ревели, так что перепонки с трудом выносили давление. А еще и Митрич начал долбить по «бочке».

В другой руке у меня была связка плакатов и календарей с Гаврошем. Кто-то резким движением вырвал ее почти сразу. Лезть в толпу за справедливостью было бесполезно. Пару раз чья-то рука скользнула по волосам, но я успел увернуться. Со всех сторон вдруг накрыло эмоцией то ли всеобщей любви, то ли неземной ненависти. Я и не думал, что тут, на подступах бывает так страшно. Висок пульсировал, раз-два, раз-два, отвлекая внимание от окружающих лиц и тел.

Если где и есть настоящий страх – то это там, на подходе, когда на тебя обрушивается неизвестность и стремится придушить волю цепкой лапой, вжать в землю, а потом растоптать, дабы не повадно было… Тут же к ней на помощь приходят те, кого ты боялся всю жизнь, – чудовища из детских страхов, сомнения в себе и мысли-самоеды, которых ты вроде почти победил, но они откуда ни возьмись появляются внутри, в самом центре тебя и сковывают мозг космическим холодом.

Спустя вечность мы подошли к заветным ступенькам. Она лишь хлопнула по плечу, шепнула «спасибо» и побежала туда, навстречу новому испытанию…

Преображение – вот что самое загадочное. Миг перехода в иное пространство, которому не устаешь удивляться. Секунду назад рядом с тобой стоял обычный человек, возможно, он трясся от страха или выглядел подавленным. Я опрашивал многих, всех кто попадался, из когорты выходящих на сцену. И все они испытывают СТРАХ. Да, каждый выход не дает гарантий, кто бы ты ни был – обладатель «Грэмми» или человек, впервые рискнувший прийти на конкурс «Ищем таланты». Что там на сцене такого, что им все время приходится преодолевать себя, дабы получить ЭТО? Тот священный Грааль, ради которого тратятся месяцы, годы, а порой, и десятилетия упорных репетиций. Он достается лишь единицам счастливчиков, да и, доставшись, преподносит порой больше неурядиц, нежели долгожданного счастья.

Как бы то ни было, но когда она взошла на сцену, все встало на места.

Это ведь мы возвращаемся домой, в обычную жизнь, оттуда, откупившись подаренным букетом и ударами ладони о ладонь, а Поэт живет там, абсолютно один, как Робинзон Крузо на необитаемом острове, он возвращается туда из царства обыденности и суеты. В наших сутках остается на жизнь еще двадцать два часа, а в его сутках их всего два.

Потому наша жизнь часто кажется длиннее.

Нас было мало. Несколько тысяч. Ты либо попал, либо нет. Третьего не дано. Возрастом до семи и после семидесяти семи. Галстуки, шорты, лосины и фуражки с лампасами, твой гардероб не имел большого значения.

Как ты попадал непонятно. У каждого дорога своя. Но всегда было то самое мгновение. Ты ехал в машине и слушал радио, или кто-то давал кассету, или ты просто шел по торговым рядам, когда выстрел настигал, неумолимо и точно.

Я говорил со многими, и каждый помнит ту секунду, когда мир изменился. Было До и После. После ты уже не пропускал ни одного концерта. Ты прилагал усилия, чтобы найти себе подобных, чтобы зацепиться за «то ощущение», стараясь возродить его, но порой лишь бередя рану до крови и натирая мозоли на кончиках пальцев.

Их лица постепенно блекнут в памяти, оставляя лишь нечеткие силуэты и отголоски былых событий.

Желтый, классический Москвич 2140. Он не был предназначен для ралли или для гонок.

Лишь после концерта в ДК Ленсовета ему пришлось выжать 120. Случилось это так.