Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

– А почему? Усталость?

– Нет, все не так. Мне это камень помог осознать. Камень прост, потому надежен и понятен. У него нет таких хитростей, когда ты заблудился в тысяче букв, и потом уже не можешь понять, кто ты есть.

– Это как вам камень помог?

– А так. Я пока учился – все отражал да отражал ее – реальность-то – все мы лепили натуру разную. Кто лучше, кто хуже. Мы ж дети соцреализма. Строго с этим было. Долбил я тот камень, долбил и вдруг чувствую – живой он.

– Ну да, вы уже говорили.

– Точно. И вот долблю я один раз, делаю копию. И вдруг чую – что вижу ее не так, как надо – и так – и не так.

– Это как?

– А так, что я вдруг увидел, что могу ее сделать лучше, не ту фигуру дискобола, что надо было на зачете сваять. И стал я свое лепить. Вышел у меня вроде дискобол и тот, и не тот. Скорее сильно не тот. Но дискобол. А препод у нас был – старой школы, нравился я ему, он как мое художество увидал, отвел в сторону – и говорит, тебе повезло, что я тут рядом. Ставлю зачет, иди ломай своего дискобола, и никому не показывай. Теперь у тебя два пути – либо вверх, либо вниз. Третьего не дано. Тут я и понял главную науку – если ты отражаешь реальность, то ты отражаешь реальность. То есть ты очередное зеркало в Королевстве кривых зеркал. А если ты хочешь изменить мир, то ты хочешь изменить мир. Ты – фонарь. Оба вроде из стекла. Да разница – бездна.

Да, я могу взять халтуру – памятник там сваять, еще что-то. Но даже в военной теме будет правда. Камень не даст соврать.

Вот мой учитель – его Хрущев травил-травил, чуть до самоубийства не довел.

И что – когда Хрущева не стало, оказалось, что он хотел, чтобы именно мой учитель его и сваял.

– И что учитель?

– Сваял.

– А чего не отказался?

– А зачем? Если ты творишь, тебя дрязги не задевают.

– Порой наоборот, полезно идти туда, где тебя гнобят. Правду жизни высекать огнивом ищущего разума.

– Мм, да, интересно, никогда не общался со скульпторами, не знал, что за этим может стоять такая глубокая философия, – сказал я.

– А с кем ты общался-то? – усмехнулся Ваятель.

– Ну, как раз с поэтами, – ответил я.

– Ты, наверное, думаешь, что например писатели и поэты, это одного поля ягоды? – неожиданно спросил он.

– Ну да. По крайней мере, близкие по духу формы, – утвердительно ответил я.

– А вот шиш тебе – самые близкие по форме – это скульптор и писатель. Не ожидал?

– Признаться, нет. Мне всегда казалось, что скульптура – она всегда особняком. Все-таки и дело тяжкое, и какое-то приземленное.

– А вот так. Поэт обычно на эмоциях весь, то на него нахлынуло вдохновение, то не нахлынуло. Субтильные натуры. То ли дело – мы. С утра встал, херачишь по камню. Пообедал – и опять херачишь. А писатель – что?

– Что?

– То же самое – возьми книгу, хорошую, забористую, толстую книгу. Она ж не за день пишется. Минимум – год! Минимум! А то и два, три, пять, бывало и десять!

– Да, теперь понимаю, действительно, похоже.

– Вот. И я тебе про то. Писаке – усидчивость, а ваятелю – устойчивость. Хорошо сказал?

– Да, реально хорошо.

– Давай остановимся, передохнуть – предложил борода, и закурил. – Не куришь?

– Нет, спасибо

– Правильно делаешь. Камень – он никогда не простит, никогда. Слово – простит, слажал и выкинул, порвал листок, перечеркнул там, замазал. Камень – нет. В камне твоя мысль навечно. Ладно, если глина, но я глину не люблю, камень надежней. Он сам миллион лет формировался – тот камень, и ему еще миллион лет стоять. А как выразить, например, полет? Или Бога? А если у меня дома, например, сын двойку принес. А мне сейчас надо полет высечь на миллион лет вперед. Как не соврать?

Мне было не все понятно.

– Скажите, а почему камень – враг? Он же ваш материал, друг ваш. Как для музыканта – гитара – лучший друг, для художника – холст и краски.

Потому что он умный. Хитрый и умный. Мне от него свое нужно. Приручить, обуздать. А он не хочет, сопротивляется. Он хочет остаться тем, кем он уже был миллион лет. Ему просто лень. Он живой – я точно тебе говорю – живой. И он начинает сопротивляться. Ты его точишь. А он сопротивляется. Художнику твоему. Поэту – им что – знай себе – вдохновляйся, да воплощай свое вдохновение. А мне надо камень приручить. Под себя его обуздать. Я человека если ваяю, я должен из камня живого человека сделать.

– Давайте отдохнем, – теперь сказал я.

Мы опять остановились, теперь около скамьи. Присели.

– Что, тяжело? – спросил скульптор.

– Да, пожалуй, труд нелегкий у вас, – ответил я.

– Эх, не тот мужик пошел, вытирая лоб, проворчал Скульптор. Слабеем. Из-за нас женщины лямку тянут. Вот ты – женат?

– Нет пока, но собираюсь.

– Вот так вот многие сейчас – по десять лет собираются. Из-за вашей слабости девки вместо того, чтоб дома сидеть с детьми – и в политику, и на баррикады, и в бизнес.

– Так у нас же это в генах – коня на скаку остановит, в горящую избу войдет.

– А чем тут бахвалиться? Понавешали на девок забот, а сами в кусты. Возьми хоть зарплату. У нас почему-то мужики по статистике на тех же должностях больше получают, чем женщины.

– Вы за эмансипацию что ли?

– Да я не к тому – мужикам почему больше платят. Не потому что они умные. А потому, чтоб женщина могла детей растить, пока мужик пашет.

А у нас мужик пошел хилый, не пашет, а так, по полю жизни, шатаясь, слоняется. Потому девки сейчас сильнее порой. И умнее.

– Да уж – эт точно, – вздохнул я. – И бесстрашнее.

– А это вообще беспредел. Женщине нужен инстинкт самосохранения. Ладно мужики на дуэлях дураки стрелялись, в авантюры лезли, войны начинали. А женщина – продолжатель рода. Ей детей растить.

– А к чему вы вообще мне это рассказываете? – с вызовом спросил я.

– Да ты молодой пока. Сейчас гляжу на тщедушных прилизанных мужичонок – тошно порой становится. Береги женщин, не прячься за ними, а то так глядишь – род наш вымрет, оглянуться не успеешь. А с кого началось? С нас – мужиков.

– Я вам так скажу – похвастаться мне пока нечем.

– Да я и вижу, что нечем, – хохотнул скульптор. – Ну ничего – камни таскать умеешь, некоторые и того делать не хотят, белоручки. Дело за малым. Бывай. Пришли уже, домой не зову, у меня бардак.

– Счастливо, мне итак пора по делам.

И он скрылся за дверью трехэтажного дома с облупившейся штукатуркой. А я, пошел дворами до Стремянной, чтобы оттуда… прогуляться по Невскому.

Я во всем был ей антиподом, во всем.

Она – сильная, я – слабый. Она – смелая, я – трус.

Она рисковала и побеждала. Я вечно боялся и проигрывал. Она общалась со стадионами. Я мог робко общаться с телефоном, в который робко посылал сообщения. Иногда читал почту.