Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

И пот течет по щекам, соленый и терпкий пот, и руки трясутся, потому что грузится не всегда то, что надо, или всплывает не та страница. Еще не весна, но всплывает черт знает что, и за одну миллионную долю секунды ты и тут успеваешь словить в вечности ответ на вопрос, который тебя давно мучил – кто, черт побери, зарабатывает на этих всплывающих идиотских окнах. И даже неважно уже кто зарабатывает, с этим все слишком просто и понятно, страшнее ответ на вопрос – кто там платит и за что. И позакрывав всплывающие страницы, поняв, что служители дьявола платят за наши взгляды, а взгляды это уже, возможно, и есть часть того ценного, что мы постоянно упускаем, ты находишь то, что тебе нужно и запускаешь «Кошку».

Но тебе надо сделать еще один мучительный шаг на пути к себе. Ведь все эти люди, они не хотят ее слушать и они смотрят на тебя, кто-то с непониманием, а кто-то с негодованием, и бабушка с хозяйственной сумкой уже готова взорваться и высказать все, не просто о тебе, а все, что наболело к твоему поколению. Но они-то думают, что ты сидишь на полу с телефоном, из которого уже начинает звучать гитара с этими невыразимо прекрасными аккордами вступления. А ты не просто сидишь, ты летишь выше и выше, ты близок к Вечности как никогда, и потому ты знаешь, что бабушка просто последние 20 лет ждала хорошего слова от сорванца-внука, но слышала лишь «Ба, отстань…», и потому ты просто улыбаешься бабушке и киваешь ей многозначительно. Но ты киваешь не саркастически, нет, ты не отмахиваешься от нее. Ты киваешь ей как внук, которого она ждет уже 20 лет. Ведь любви, которая тебя наполняет, сейчас хватит на целый город, и неважно, что ты не ее внук, ты можешь сделать это так, как это и должно было произойти. И она не знает, что именно случилось, она не сможет это объяснить, но ей вдруг стало хорошо. И она знает, что все идет правильно, и все идет своим чередом. И потому она шепчет тебе: «Внучок, возьми вон табурет, пол-то кирпичный». Но ты лишь многозначительно киваешь, показав ладонью, что «все идет по плану». И состав жизни бабушки проносится мимо тебя, как игрушечный. И каждый вагон того поезда равен десятку лет. А за стеклами, за каждым стеклом по году. Блокада, карточки, бараки, юность, танцы, замуж, фабрика, институт, телевизор, сериалы, дача, все проносится одним маленьким мигом, и ты знаешь и понимаешь абсолютно ВСЕ, не акцентируясь на подробностях. И постепенно твоя любовь заполняет все пространство, тебе становится все равно, и ты погружаешься в эту вечную музыку, и только в очередной раз мельком отмечаешь, что безумно хорошо, что есть второе гитарное соло в конце, а не одно, как это принято, и что Светка в припеве вступает там, где и надо вступить, и что каждая нота – это совершенство и вечное наслаждение.

И, победив, ты встаешь, и на трясущихся ногах гордо идешь по банку, и людям абсолютно все равно, что с тобой случилось, и они совсем не страшны. И единственный, с кем ты боролся, – это ты сам. Но ты бесконечно счастлив, ты знаешь, что опять произошло что-то значительное, ты на верном пути, и все опять будет хорошо, несмотря на то, что кровь бешено пульсирует в висках…

Все было как всегда.

Обычный солнечный день, один из тех немногих питерских дней, когда забытый дома зонтик не равнозначен упавшему маслом вниз бутерброду.

Чайка что-то говорила о ближайшем туре, о том, что организаторы могут подвести, о райдерах и количестве проданных билетов. Свернув в какой-то переулок, мы заскочили в первое попавшееся кафе и заказали там чай с чабрецом.

– Что-нибудь еще, – дежурно спросил официант?

– Конечно, ручку и салфетку, – неожиданно сказал Гаврош.

– Не понял, – ответил официант

– Дайте быстрее салфетку и ручку.

– У нас в меню нет ручек.

– Принесите, пожалуйста, сал-фет-ку и руч-ку, – она сказала по слогам, но официант понял, что надо найти, иначе случится катастрофа.

Когда Гаврош злилась, я каменел. Я так и не смог привыкнуть к этому. А если она злилась, то это было серьезно. Порой даже взрослые упитанные мужчины начинали выглядеть нашкодившими пацанами.

Скулы ее начинали поигрывать, кулаки сжимались, и ты никогда не знал, что она выкинет – может окатить острым словом, и будешь неделю ходить пришибленный, а может и двинуть так, что будешь долго брести и освещать фонарем путь далеко впереди себя. Но это, к счастью, прерогатива лишь самых близких…

Через 30 секунд у нас были ручка и салфетка, и Гаврош принялась что-то чертать на узорчатом белоснежном теле салфетки.

Она моментально «выпала». Лицо сосредоточено, она сконцентрирована и пишет серьезно. Она всегда делает это серьезно, как будто именно сейчас пишется главный стих ее жизни, тот самый, что и есть вершина всего, и выше уже не поднимешься и лучше не напишешь.

Писала все также сосредоточенно, беспощадно к себе и окружающему миру. Салфетка кончилась с двух сторон и в ход пошло меню. Когда закончилось меню, перешла на скатерть. Официант было дернулся, но Чайка легким движением руки показала, что надо стоять. Вернувшись, откинулась на стул, посмотрела на нас и вздохнула, как вздыхает уставший после трудовой вахты шахтер.

В этот момент она дернулась и случайно двинула локтем лежащий на краю стола нож. Он чуть сдвинулся, центр тяжести пришелся на грань стола. Нож качался и тяжелая металлическая ручка двигалась вверх-вниз, будто задумавшись, остаться тут, на ровной и привычной поверхности или продолжить движение, теперь уже вниз, навстречу полу, в который можно вонзиться, если повезет. Поразмышляв так, секунд десять, нож все-таки сорвался. Я не знаю, что это было. Она начала читать Брэдбери, а нож еще только соскальзывал. Он должен сорваться максимум за секунду. Но она успела прочитать четверостишие. Ведь порой сидишь дома и смотришь телевизор. Просто смотришь телевизор и знаешь, что время течет медленно, как клей «Момент», выдавливаемый из тюбика. Ты просмотрел 3 фильма и новости. Причем 2 фильма, любимых с детства. Прошло 7 часов. Но тягучее время ничего не дало тебе, ровно ничего. Ты остался точно таким же. Оно было настолько тягучим, что ты не мог рукой пошевелить, настолько это было тяжело. А с Гаврошем все не так. Все по-другому. Нож падал, а она читала. Нож сделал в воздухе 3 оборота, он крутился очень медленно, будто в фильме с замедленной съемкой. Лезвие то неслось к полу, то менялось с ручкой местами, смотря в потолок и с каждой долей секунды отдаляясь от него. За каждые пол-оборота она успевала прочесть четверостишие. Мне кажется, что было слышно свист рассекаемого воздуха. Мир был легким, очень легким. И даже нож не торопился, он явно хотел продлить мгновение полета, стремясь прибыть не слишком быстро, а задержаться в этой почти что невесомости. Нож не был ножом, нож был змеем воздушным, парящим на волнах. А время, время лишь воздух, оно вмещало в себя настолько много всего… Все было здесь, все дела сделаны, и все планы осуществлены прямо сейчас. Прошлое настигло будущее, а потому спешить было некуда и некому, даже ножу, и он мог позволить себе плавное движение из сейчас в сейчас, приближаясь от себя прошлого к себе будущему, невзирая на обстоятельства.