Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

– Послушайте, Александр Сергеевич, я хотел бы Вас спросить…

– Какой к еб-ям Сергеич. Мне 37 было на дуэли. А тебе сейчас сколько?

– Тридцать три.

– Вот и пи-уй, миссию свою исполняй, а с отчествами ты это брось, проще надо быть. Я “Памятник” не для того написал, чтобы вы идолопоклонничеством занимались. Я просто удовольствие получал. Да и главное там, в “Памятнике” знаешь что? – спросил он

– Нет, – ответил я.

– Вот эти строки:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

– Вот что главное. А вы небось первые две строки только помните?

– Да, точно так, только их и помню. Хотя нет, еще две следующие тоже – только все время путаюсь, то ли столба, то ли столпа, – ответил я.

– Олух, – коротко резюмировали бакенбарды.

Саша повернулся, чтобы выйти и свет свечей отразил на кирпичной стене его удлинившуюся тень. На мгновение он замешкался, потом повернулся в пол-оборота и спросил заинтересованно через плечо:

– А ты, сударь, кстати знаешь, что пока я жив был, “Памятник” так и не напечатали?

– Нет, не знал, – удивился я.

– Ну вот, будешь знать. В России всегда так, пока живешь, не пророк в своем отечестве. Только помер, а лучше если тебя убили, сразу герой. – Сказал он и вздохнул.

– Точно. У нас так с Цоем было, – согласился я.

– Не читал-с. Ладно, мне пора, помни о главном, я на досуге начертал:

«Лишь только грань златую перейдешь

К тебе придут, но надо воздержаться

Поэту правильно, запомни, в век любой

К властям не безопасно приближаться…»

Саша задул свечи и вышел, слегка хлопнув дверью. Стук его шагов почему-то становился не тише, а громче, заполняя помещение все больше и больше.

Я закрыл на мгновение глаза, а когда открыл, понял, что в дверь кто-то громко колотит.

– Просыпайся ты, опоздаем на концерт! – орал Дрозд. – Автобус сейчас придет.

Телефон показывал 7 вечера. Вскочив, я распахнул дверь.

– Слушай, а какое сегодня число? – спросил я.

– Семнадцатое мая, – ответил Дрозд. – Еле нашел тебя тут, хорошо бабка-уборщица подсказала.

– А я думал шестнадцатое. Странное место. Пошли, – сказал я.

– Нормальное здесь место. Недавно в Перми были, так там в гостинице воду отключили. Вот где было странное место, – сказал Дрозд.

Подъехав к местному концертному залу, мы разгрузили барабаны и гитары.

Воспользовавшись подходящим моментом, я отвел Гавроша в сторону, набрался серьезности и поведал:

– Тут такое дело, в общем, не стоит тебе, если пригласят, глашатаем становиться. Опасно это.

– Каким глашатаем? Тебя что, укачало в поезде? – удивилась Гаврош.

– Да, и опять соседи с курицей попались… – пробубнил я невнятно, и пошел в зал…

«Ты будешь одинок, бесконечно одинок», – это я запомнил хорошо.

Клуба “Старый Дом” больше нет. Его открыли “Король и Шуты”. Как и многие, он канул в Лету. Но там успели отыграть пару концертов с шикарными гитарными соло, минут эдак на 10, бисами, цветами и всем, чему положено было случиться. Странное место для клуба – вдали от станций метрополитена и мест скопления молодежи. Ну да речь не о том.

Там было море цветов. Ни до, ни после, я столько не видел. Мы тащили охапки, забивали багажники, потом задние сиденья, потом возвращались и набирали еще.

Там были розы красные и розы белые, розы розовые и розы желтые, гладиолусы, орхидеи, кактусы и нелюбимые Гаврошем лилии.

Они занимали 2 комнаты и все бутыли, стаканы, вазы, вазоны и горшки, которые можно было найти

Я заскочил за очередной порцией роз в гримерку, налил немного чая, чтобы передохнуть. Дверь неожиданно распахнулась и влетела Гаврош, таща за руку мальчугана лет 16-ти в кожаной косухе.

– Не помешаем?

– Нет, конечно, – ответил я.

– Садись на подоконник, я все прочла. Стихи мне понравились, но мне кажется, ты не понимаешь.

– Чего? – смущенно спросил парнишка.

– Ты будешь одинок, бесконечно одинок. И глубина твоего одиночества будет с каждым днем все больше и больше. На Поэтов не учат, им не дают дипломов. Они не пишут и не защищают диссертацию. Они всю жизнь защищаются. Даже автокредитов им не дают. Можно стать техником, бухгалтером, программистом. Пойми – бухгалтера бывают плохие и хорошие. Разница в их зарплате может быть большой, но не бесконечной. Поэты бывают только навсегда. Если ты не сможешь навсегда, жизнь сотрет тебя в порошок, проглотит и выплюнет то, что осталось, развеяв по миру. А если сможешь, то из таких как ты, а их будет тысяча, останется один, который сорвет куш.

Она почувствовала кураж, будто продолжая выступать на сцене. Открыв окно и широко вдохнув, продолжила, перемещаясь широкими шагами от одной стенки до другой.

Выиграть в эту лотерею можно, лишь отдаваясь целиком, без остатка. Самая ужасная судьба ждет того, кто хочет найти лазейку, в виде редакторской или журналистской работы. Они обречены. Обречены всю жизнь править чужие творения, или “отражать реальность” и находясь будто бы “в теме”, жить в вечной мечте и сходить с ума от иллюзорности своего существования, когда все, что тебе нужно, о чем ты мечтал в юности, будто бы рядом, но с каждым днем ускользает все дальше и дальше, пока ты не обнаружишь, что из подающего надежды ты превратился в профи с “набитой рукой”.

Она явно еще была в зале, почти кричала, но без пафоса. Мальчуган втянул голову в плечи, одновременно получая кайф от аудиенции, превратившейся в лекцию и ужас от грядущей перспективы.

Да и взяв Кубок и получив все лавровые, ты обнаружишь, что стал еще более одинок. Там, на вершине никого нет, там одиноко и холодно. Лишь спины льстецов вдруг будут устилать пространство перед тобой. И тогда тебе вновь придется спуститься вниз, дабы поднять с собой кого-то еще, а потом еще и еще. И рано или поздно, ты все-таки сорвешься, потому что так не может продолжаться вечно.

Увидев у меня на столе чашку с чаем, подошла, отпив, и тут же продолжила

– Какая мать пожелает своему сыну такое будущее? Хождение по мукам, сквозь нищету и презрение, которые могут никогда, никогда не закончиться. Те, с кем ты учился в школе, возьмут ипотеку и переедут в хорошие дома, куда постесняются тебя однажды пригласить, женщины, которых ты любил скорее всего не выдержит тягот ничем неоправданного декабризма, которому не суждено будет войти в учебники, чтобы хоть как-то оправдать “бес-цель-но прожитые годы”.

Ворвался водитель:

– У нас машина отходит, поехали, на поезд опоздаем!

– Бегу, Бегу. Ну, мне пора, Прощай!

На мгновение все-таки остановилась в дверях, задумавшись.