Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

Гаврош стояла твердо, иногда подкидывая плечом сползающую лямку.

Я иногда глазел на лица других игроков. Кто-то был сосредоточен, другие улыбались. Бородатый дядька в джинсовом костюме вообще стоял с закрытыми глазами.

Прошло минимум полчаса.

Первым вышел за круг старичок в панаме. Возраст.

Юноша в голубой полосато-матрасной футболке с десятым номером тоже устало вышел за круг.

В центре площади было легче. Мелодии там сплетались почти в какофонию, но в ней можно было различить магию звука, силу, с которой меха выдавали ритм.

Еще через полчаса сошел с дистанции бородатый дядька в джинсовом костюме. Потом толстяк с голым торсом и бакенбардами.

Когда кто-то выбывал, ближайшие игроки делали шаг в сторону, закрывая образовавшуюся брешь.

Темнело. Зажгли факелы. Тени от кружащихся пар падали на стены старинной площади, от чего действо приобретало вид все более магический.

Минут через двадцать осталось 15 человек.

Я слышал лишь то, что выдает Гаврош, потому остальные персонажи казались лишь марионетками, беззвучно двигающими руками.

Еще полчаса. Играют восемь.

Среди обилия звуков стали различаться обрывки мелодий. Даже не обрывки, а волны. Да, волны. Они ведь гнали, качали это море шелка. Сначала техника отошла на третий план, потом эмоция, радость, грусть или что там тебя заставило выйти на круглый ринг. Осталась только воля, жажда и сила.

Я решил пройти вокруг площади, чтобы узнать, кто что играет, но отойдя метров на пять ощутил на спине ледяное жжение.

Я даже оборачиваться не стал, чтобы не видеть этот взгляд, полный презрения к дезертиру, покинувшему редуты в момент, когда неприятель был уже близко.

Просто сделал пять шагов назад и снова занял свой пост.

Еще минут через десять осталось четверо: Гаврош, креол с длинными волосами, темноволосый здоровый дядька и высокий худой парнишка с крашеными светлыми волосами.

Те, что танцевали, жили вне времени. Особенно двое – странный темноволосый высокий аргентинец в черном костюме и креолка с таким вырезом на спине, что забываешь о том, что ты здесь висишь вверх тормашками, пока все ходят там, дома, как и положено, макушкой кверху. Эти ухитрились просто скользить по кругу. Скользить и все – двигаясь от одного музыканта к другому. И когда ритм менялся, они продолжали свой танец без остановки, но меняя темп, будто отвечая взаимностью тому, кто гонит мехами волну. Они так и двигались кругами, не размениваясь по мелочам.

Парнишка и креол продержались еще минут по пять и после сошли с дистанции, хотя у креола и кружило четыре пары.

Осталось двое. Твердых и устремленных. Тех, кто пришел не просто так.

Между ними была натянута струна – точно вам говорю. Скорее стержень. Потому что вперед они шагнуть не могли. И назад тоже. Шпарили вдвоем по своим кнопкам сначала с остервенением, потом с исступлением. Я не слышал темноволосого в шляпе. Я смотрел, как он двигает руками и вращает глазами. Не скажу, что я видел его взгляд – скорее движение белков, выделяющихся на фоне загорелой кожи. Сколько это продолжалось – я не знаю. Я только боялся, что Гаврош уронит свой аккордеон или случится еще что-нибудь.

Я видел этот стержень, хорошо видел. Он искрился, прорезая темнеющую площадь. Потоки искр двигались сначала от Гавроша к темноволосому, и тогда Гаврош заполняла площадь музыкой почти до противоположной стены, то обратно, и тогда темноволосый расправлял плечи и будто наступал, пытаясь выдавить нас за круг. Танцоры знали, они точно знали, ведь никто не осмелился его пересечь – двенадцать пар слева, и двенадцать справа. И они видели. А что было со зрителями, то осталось неведомо. Они были неподвижны, погрузившись в транс, хотя и с открытыми глазами наблюдали за теми, кто двигается по площади.

Не знаю, как она стояла.

Я смотрел то на кружащиеся пары, перемещающиеся по кругу, то на шею Гавроша, напряженную и хрупкую. Если мне и хотелось сделать хоть что-то в этот миг, то тронуть ее там, где тонкий ручеек волос заканчивается, под самым затылком, превращаясь в почти невидимые волоски на коже. А потом и ручеек иссыхает, растворяясь на загорелом плато…

Пары готовились к взлету. Особенно те, в которых платья были красными как кровь. Да, красные платья, развевающиеся в такт мелодии. Они цепко держали взгляд, не разрешая оторваться. Икры креолок мелькали в стройном и правильном ритме.

Мелодия постепенно стихала, я чувствовал, что Гаврош слабеет. Инструмент тянул ее гирей к Земле. Она хотела победить притяжение, но слабела не только шея, пальцы отказывались слушаться.

Я помню только картинку, ничего кроме картинки. Шелк, кружащийся в свете факелов и пальцы, бегающие по клавишам.

Прошло еще две минуты, и вдруг на площади воцарилась тишина.

То ли пауза, то ли затишье перед бурей, то ли еще что-то более значительное.

Кто-то кашлянул, потом что-то крикнули из переулка справа.

На другой стороне площади тоже была тишина.

Темноволосый в шляпе опустил инструмент и пошатываясь сделал шаг в сторону и шаг обратно. Потом он опустил бандонеон на землю и лег рядом, подставив лицо лунному свету.

Гаврош тяжело дышала, я видел лишь надувшуюся шейную вену и плечи, то поднимающиеся, то опускающиеся в такт тяжелому дыханию.

Испарилось секунд пятнадцать. Танцоры замерли, лишь одна седовласая пара, кружила и кружила, без музыки и слов, и стук их каблуков был единственным, что можно было услышать в тишине.

Слух неожиданно стал различать множество звуков, доселе ускользающих. Факелы потрескивали в кромешной тьме, освещая площадь. Вдалеке прогудел мотоцикл. Но люди молчали. Все.

Стук четырех каблуков отдавался гулким дробным эхом – раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре.

А потом Гаврош возьми, да и начни на чистом русском:

– Все, пипец, проиграли, – подумал я, петь же нельзя.

И такая тоска вдруг накрыла. Словно та самая тьма, пришедшая когда-то со Средиземного моря… и накрывшая город.

Стало жалко Гавроша, ее жажду побед. Сейчас нас сольют, и мне придется ее успокаивать, даже жалеть. А этого делать я не умею и не люблю. Я уже подбирал слова, как это может происходить, вот мы летим в самолете, она у окна, и смотрит то на облака, то на крыло. И по щеке катится слеза, а она не поворачивается, чтобы слезу не было видно.

А я говорю так нежно, и как бы сочувственно.

– Слушай, ты была просто нереально крута.

Нет, не так.

– Да не расстраивайся ты, ведь в следующем году будет новый конкурс, приедем, точно задвинем всех. Заодно на аккордеоне подучишься.