Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

На «Побеге» я отвлекся лишь на секунду, позволив себе уставиться на Митрича, непрерывно молотящего по ударным. Так всегда бывает на Гавроше. Секунду назад ты был в действе, сосредоточившись на ней. Отвлекся – и все – будто пролетел целый час. Режиссер сменил декорации и приходится догонять… Она была уже там – внизу. Это не был обычный прыжок в толпу. Она просто сошла вниз. Сошла и все тут. Зал не накинулся, не растерзал и не смял. Зал расступился. Она шла пожимая руки сквозь толпу, и никто не посмел не отойти. Сотни рук тянулись, получая свое рукопожатие и опускаясь, уступая другим, тем что еще не получили свою долю тепла. Как ледокол пройдя сквозь стоячий партер, пошла по центральному проходу в конец зала. Вы думаете, это было в тишине? Нет, “Побег” же продолжался, и все шло своим чередом.

Ударные качали ритмично и с силой, расталкивая зал, будто били куда-то в основание позвоночника, там, где ты ищешь опору, там, где фундамент твоей конструкции, готовой превратиться из гипсового памятника в пластичного и гуттаперчевого танцора.

Партер поднялся, ряды за рядами. Она шла и шла, продолжая петь, пожимая руки, пока не уперлась в конец зала, и вышла в те самые двери, впустившие поток в зал двумя часами ранее.

Пока зрители, вытянув шеи, наблюдали за Гаврошем, группа незаметно выскользнула за кулисы.

Это был конец, конец концерта, вечера и вообще всего на сегодня.

Но если ты считаешь, что Шоу должно продолжаться, то ты не уйдешь.

Прошло минут десять. Зал хлопал и хлопал, призывая к продолжению. Митрич вышел первый, и рев возвестил о том, что рано ставить точку.

Они вышли опять и вдарили сразу «Тридцать первой весной».

Беспроигрышный выбор, тот что сносит крышу, даже если ты здесь никогда не был.

Потом «9 с половиной» и «Сенберы», финальной кодой обрушивающие на зал лавину эмоций, от которой по позвоночнику бежит ток – сначала вверх, а потом вниз, а потом снова вверх и вниз, и так до тех пор, пока не остается другого выхода. кроме как начать кричать и махать руками, давай выход потоку, раздирающему тебя изнутри. С последним аккордом Митрич наносит финальные удары по басовому барабану, и группа растворяется за сценой.

Я был уверен, что теперь точно все, ведь скоро самолет, впереди следующий город, затаившийся в ожидании своей обоймы счастья.

Но тот день и правда был особенный. Зрители просто стояли и все тут. Как спартанцы, которые не отступят, потому что им некуда отступать.

Клавиши взяли магические три ноты, предваряющие «Землянику». На «Землянике» всегда происходит что-то странное. Хочешь ты или не хочешь, она затянет тебя в танец.

Есть песни простые и сложные, есть быстрые и медленные. Но «Земляника» особенная, будто она и есть сама ягода, сочная и налитая, без лишних компонентов, оставляющая истинно волшебное послевкусие, наполненное соком и сладостью.

Кто сидел – встал, единственный раз, когда я выскочил на концерте на сцену. Не потому что хотел, а потому что этот смерч взял, да и просто втянул, притягивая к зияющей воронке, в центре которой маленький маг водил указательным пальцем, из кончика которого в разные стороны расходились мириады тонких нитей. В руках была камера, и единственное что я мог сделать – это притвориться, что увлечен съемкой. Меня прибило почти прямо к контрабасу, плетущему свою магическую сеть. Я успел заметить, что с другой стороны ТД вышла из-за кулис и снимает в упор «Гавроша». Я-то сразу понял, что ее тоже «вынесло». «Земляника» не простит тебе фальши, сорвет маски и заставит открыть правду.

После были еще «БиК» и «Столица»…

Сколько сказано о самолетах? Тысячи, миллионы слов?

Но самолеты каждый раз новые. Это ведь другие самолеты, не те что были сделаны вчера. Они не сошли с конвейера, их создавал человек, один на один с листом бумаги, который недавно был деревом, а сегодня принял очертания биплана. Не худшая судьба для представителя флоры. И в каждом сидит свой Ричард Бах, поднимающийся над облаками.

Ты знаешь, что они взлетят, но каждый раз их взлет дарит новое ощущение свободы и легкости, будто ты увидел их в первый раз.

И вот тогда, когда казалось, что энергия зала, опустошенного «Столицей» стала угасать и сил не осталось – они и начали «Русского Пассажира». Того самого, в электричестве, когда клавиши начинают свой волшебный перебор, подготавливая тебя к полету под самый купол.

Зал уже не ревел, он просто издал стон, ответив новой волной любви, рванувшись навстречу и подпевая каждому слову.

«Пассажиру» почти двадцать, но он, подобно Бенджамину Баттону, лишь молодеет от концерта к концерту, наливаясь новыми звуками и переливами, настигая сводного брата, рожденного Игги еще на двадцать лет ранее.

Поднявшись по служебной лестнице на балкон, я выглянул в зал со второго этажа. Сверху тысячи людей казались пенящимся морем, живым и ритмично качающимся. Волны вздымались и опускались в такт музыке, бешеным водоворотом закручиваясь в немыслимые вихри.

Наконец, и этот вал угас, не имея возможности подняться для нового прыжка, и лишь покачиваясь в такт ударным, плавно затихающим после рывка, ведущего к окончанию всего и вся в этот вечер.

Все было сыграно – то, что заготовлено, и все что не заготовили, но могли вспомнить.

В любой другой день это было бы достойным оправданием. Но этот зал стоял твердо. Сегодня мы пришли не для того, чтобы сдаться не то что на втором, но даже на третьем бисе и уйти домой, подобно театралу, интеллигентно поднявшемуся со своего места, когда занавес начал свое неумолимое движение вниз, словно гильотина, обрывающая вечер и начинающая ночь, которой будет суждено лишь начать следующий день – тот в котором уже не будет песен.

Зал не просто стоял, он рыдал. Он хотел еще, стоном доказывая, что акт любви еще не закончен.

Она вышла одна. Нет, конечно не одна, ибо черная подруга с оцарапанным корпусом достойный соратник в решительной схватке.

«Во мне предчуствие чуда» – первый аккорд.

Конечно, это были «Травы». А что еще можно спеть в самом конце, когда даже запятых больше нет, и пора заканчивать Чудо, которое все равно когда-то должно закончиться?

Зал уже не мог стонать, зал выдохнул, мучительно, но удовлетворенно. Кто мог – хлопал, а кто не мог, просто раскачивался в такт нотам, летящим из динамиков.

После «Трав» случился окончательный, неминуемый и бесповоротный «Вечер в Крыму», начавшись медленно и закончившись на вершине единения и экстаза, стершего последние границы между залом и сценой.