Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

Тряхнула челкой,

– Ладно, слушайте:

Я ни черта не понял, просто сидел с открытым ртом и делал вид, что въезжаю… Даже кивал. Но что-то изменилось в этом мире. Я знал, что прикоснулся к чему-то важному и почти божественному, что оно прошло совсем рядом, как ветерок, обдав меня своим ласковым дыханием и улетело дальше. С тех пор не могу совсем читать детям стихи – ни дядю Степу, ни Маршака, ни про животных, ни про игрушки.

Да и стихи вообще читаю с трудом. «Мысль изреченная есть ложь», – сказал Поэт. Стихи, остановленные бумагой есть ложь в квадрате.

Пить из источника – опасно.

То был великий концерт. Из тех что на все времена.

Я вспоминал, где он случился – в Горбушке, Ленсовета, БКЗ или Б2. Но какое это имеет значение? Не стены создают шедевры.

Стены лишь хранят воспоминания или служат указателем к ним, по которым ты можешь прийти назад, будто по хлебным крошкам, заботливо хранимым в глубинах памяти.

Буквально за несколько недель до того, она прилетела из Швеции, с рюкзаком за плечами и потертыми джинсами на ногах.

– Где была?

– Да побродила по Стокгольму, в музей АББА зашла.

– Ух ты, и как там? – спросил я увлеченно.

– Да ничего, там уже нет АББА, – ответила она спокойно, пожав плечами. – Пиджаки какие-то да гитары.

Пробравшись заранее в зал, я наблюдал за саунд-чеком. Музыканты настраивали гитары, подтягивая колки, а Митрич молотил по ударным, выжимая сочный бит, отзывающийся где-то в животе глухой вибрацией. Откуда ни возьмись, появилась Лера, заняв место перед сценой. Я подошел, и мы заболтались о последнем туре, крайнем альбоме и каких-то еще мелочах.

За разговором, я совершенно не заметил, что свет уже погас, а группа ушла в гримерку.

Издалека лишь доносились какие-то крики, почти неслышимые из-за закрытых дверей. Лера сказала, что на входе гигантская очередь, и неизвестно, как зал сможет вместить всех желающих.

Кто-то со сцены вдруг крикнул «Запускай». Повернувшись, я успел заметить, как охранник повернул ключ, и двери, находящиеся в конце зала, начали медленно открываться. Охранник дернулся в сторону, а двери, распахнувшись, впустили людской поток, стремительно хлынувший в зал. Впереди бежали самые прыткие, с самолетами и плакатами в руках, с горящими глазами, устремленными на микрофон.

Я успел лишь махнуть Лере на прощание и проскочить перед лавиной вдоль сцены в один из боковых служебных входов. Пространство под микрофоном было заполнено в считанные секунды, и далее, подобно крупинкам в песочных часам, люди стали оседать вдоль стен.

Зал был не резиновым, но свои тысячи тел он поглотил за считанные минуты, приняв ту форму, которую обязан был принять, подстроившись под грядущее Действо.

Свет погас, погрузив нас в кромешную тьму. Раздался первый протяжный свист, хлопки и крики, в которых как обычно не разобрать слов, лишь эмоции, призывно зовущие охотника и возвещающие, что жертва уже здесь, готовая добровольно сдаться на милость победителя…

Через пару минут тьму прорезал одинокий луч прожектора, выхвативший пятно на сцене.

Одинокая фигура в черном пиджаке и белой рубахе, выскользнула из-за кулис, подошла к микрофону. Зал взревел.

«Давно не виделись, здравствуй» – было ожидаемым и первым лучом, проникшим в темное царство, томящееся во тьме в ожидании Чуда.

Странная вещь – Чудо. Порой ждешь его годами, а оно все не случается

Только Гаврош никогда не обманет – сотворяя непостежимым образом его от года к году, вновь и вновь, делая лишь сочнее и наваристее.

Не скажешь, что зал сразу вот так взял, да и завелся. Это было бы слишком просто. К нему еще надо было подобраться. Зал лишь хотел, он стремился туда, к поднебесью, но дирижабль, на который был куплен билет, еще не поднялся и не давал подняться ему сам же зритель, притащивший с собой чемодан повседневных забот, тщательно собираемый на случай «а вдруг пригодится». Чемодан сегодня был обречен стать-таки тем, чем он и является – балластом, от которого суждено будет избавиться. Ведь если ты не избавишься от него сегодня, ты обречешь остальных на то, что Чудо может не случиться, и не будет тебе прощения ни перед собой, ни перед остальными воздухоплавателями.

После «Давно не виделись…» пошли «Цунами» и «Волчата», но зал-то стоял себе и стоял, как вкопанный.

Только на «Кубе», середина, подхватив энергию первого ряда (а у первого ряда она есть всегда) подхватила, переминаясь с ноги на ногу, понемногу раскачиваясь и заводя соседа, чтобы тот завел следующего соседа и дальше, энергия постепенно потекла в глубину, затухая где-то в випложах.

На «Грязных танцах» мы получили передышку, позволившую смахнуть пот, катящийся за шиворот. Девятый вал превратился в волны, плавно скользящие от одной стены до другой. На волнах было легко. Они дарили спокойствие и возможность вдохнуть полной грудью перед следующим штормом, который был близок.

Когда начался «День Рождения», зал не надо было подбадривать или как-то поднимать на танец. Зал уже был живой. Партер пошел к сцене, ибо магнит Гавроша уже начал работать во всю мощь, притягивая не только ближних, но и тех, кто прятался у задней стены. Балкон еще был холодноват, но теплел с каждой минутой, понимая, что скоро придет и его очередь.

В конце концов, на балконе были флаги. Флаги парят, как символ свободы и ветра, двигаясь в такт волнам, катящимся по залу.

После нас окатило «Розами», которые окончательно подняли интеллигенцию и бабушек с детьми, (а разве есть еще люди, никогда не слышавшие «Розы»?) и «Питерской», и зал превратился в единый сосуд, цельный и состоящий из живительной влаги, переливающейся и блестящей в лучах прожекторов.

Пулеметной очередью пролетели «Асфальт», «Доктор», «Морячок» и «Зву-Чи», слегка успокоившая зал перед новым смерчем. Было и еще несколько сетов, попеременно бьющих со сцены, раздавая лучи света и снопы искр, из которых разгоралось даже не пламя, а целое солнце, взошедшее откуда ни возьмись прямо над залом.