Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

Из болота мыслей меня выдернул темп. Гаврош надавила сильнее. Отставив назад толчковую правую, она приняла стойку хищника и давай поливать площадь. Не сказать, чтобы как-то там изысканно, а просто нависла над ними и качает, с каждой нотой сильнее и сильнее.

Смотрит на всех сразу, исподлобья, и поет.

Сначала взяла за горло первый ряд, потом дальше и дальше, а потом и всю площадь, накинув лассо из окружающих стен. Вот только что перед тобой была маленькая девочка-подросток, а сейчас нависает великан, поднявшийся над площадью, и деваться тебе некуда – ведь не убежишь и не спрячешься.

И глазом не моргнет, шпарит и шпарит.

Будто она в клубе «Зоопарк», а не в Патагонии.

Ведь я уже был готов согласиться на серебро, подобно усталому солдату Васе Теркину. Быть может, потому все ордена доставались генералам, что солдаты не брали их сами? А ордена были вот тут, рядом, подобно нависающему Южному кресту, заменившему той ночью родную Медведицу.

И вдруг что-то щелкнуло. Там, в механизме, который включается неуловимо, если тебя «зацепило». Гаврош вдруг взяла да и включила магнит. Взяла площадь и уловила, чего там хочет загадочная аргентинская душа.

– Это невозможно, – успел подумать я. – Они же не знают слов.

Неожиданно женщина, стоящая на ближайшем балконе, закричала:

– Ева!

Сотни голов повернулись в ее сторону.

– Ева!

Площадь-то была маленькой, как из сказки, у нас таких нет – до балкона рукой подать. У меня итак от напряжения свело все мышцы, а после этого непонятного крика я понял, что мне надо на что-то опереться, иначе я упаду.

Рядом с ней встал какой-то мужчина в широкополой шляпе, похожей на смесь цилиндра и самбреро, и как крикнет тоже:

– Евита! Евита!

На площади вдруг стали вставать люди и что-то кричать.

Почему-то поднялись все женщины старшего возраста и стали хлопать. Потом и девушки. За ними мужчины в шляпах и все остальные.

С балконов полетели какие-то бумажки и цветы. Много цветов.

Люди поднялись со своих табуреток, кто-то стал кидать вверх шляпы.

Даже старички в простых ситцевых рубахах стали приглашать дам и пустились в пляс, грациозно держа ритм. Их движения не были так быстры, но эти люди знали толк в настоящем танго.

Площадь превратилась в море искрящегося атласа… подобно бабочкам, креолки порхали, чеканя шаг. Не то чтоб они выбрали Гавроша. Я-то знал, что сегодня Гаврош выбрала их, что все наоборот, но когда ты там, в сердце танца, есть ли тебе дело до таких мелочей?

А Гаврош молотила и молотила по кнопкам, будто она не играла уже практически два часа, а вышла на три минуты, между делом размять пальцы.

Худощавая женщина в пончо с ближайшего балкона что-то громко закричала на испанском и стала махать руками, будто призывая к себе.

Какие-то люди окружили Гавроша. Не переставая играть, она двинулась в подъезд под балконом, окруженная плотным кольцом. Меня оттеснили, и я остался внизу, в суматохе полностью потеряв связь с нитью происходящих событий.

Через минуту она появилась на балконе. На голове была шляпа с круглыми полями, рядом махали сине-белыми флагами какие-то подростки.

Я один там не танцевал и прижался к шершавой стене ближайшего дома. Площадь вдруг осветили лучи, в которых мелькали тысячи насекомых. То на прилегающих улицах водители зажгли фары, а после стали гудеть своими клаксонами, заглушая аккордеон…

Площадь стала океаном, бушующем в свете факелов и фар, океаном, где каждая капля была человеком, двигающимся в ритме аккордеона.

Сколько это длилось я не знаю. Она закончила «Черное платье» и стала играть его вновь, а потом еще и еще… Потом поток увлек и понес меня куда-то по улицам городка, плывущего во тьме вне времен и расстояний. Минут через пятнадцать я осел в каком-то баре, взяв кофе с вареной сгущенкой и размышляя о том, что, все это, скорее всего, мне просто снится и скоро я проснусь в Питере.

Мимо сновали туда-сюда люди, с бандеонами и факелами, музыка не умолкала ни на минуту.

Через пару часов я отправился гулять по городку, глазея на странных людей, живущих в мире вечного танго.

Под утро я вернулся домой и вырубился, упав на циновку в углу комнаты…

Через день на площади Восстания я закинул сумку с вещами и аккордеон в номер «Октябрьской». Лифт не работал, я дотащил инструмент на третий этаж по лестнице, и мы пошли вниз.

Пока спускались по лестнице, я лишь успел подумать, что аккордеон немало весит, и что я ищу, где проще, а она, где тяжелее. Потому мои мышцы слабее.

– Это между нами, понял? Скажешь кому – убью, – она пробуравила меня взглядом, проверяя на прочность.

Я кивнул.

– Слушай, но ведь тогда я все забуду, пройдет год и я совсем все забуду. А я не хочу. Я не хочу забывать Патагонию.

– Не было никакой Патагонии. Потогония была, а Патагонии не было. Ладно, пойду, прогуляюсь по Невскому, – бросила она привычно и шагнула в сторону Адмиралтейства.

Куски жизни длиной в шесть месяцев или даже в шесть лет я почти не помню, будто кто-то скрыл их под черной вуалью, сквозь которую просвечивают лишь призрачные тени событий, то ли случившихся во сне, то ли запечатленных на пленку «в глупом несмешном кино».

Эти шесть дней я до сих пор вижу в мельчайших деталях, так, будто они случились вчера.

Как-то в середине 2000-ых она вдруг позвонила и попросила приехать на 2-ую Советскую. – Кафе “Лагман”, -пробормотала и повесила трубку.

Я рванул и через 30 минут был там. Они сидели с Миррой, о чем-то болтали. На столе был чай. В неизменной кожанке, она смотрела куда-то вдаль и как-то чувствовалась, “что-то уже подступает”. Мы обсудили последние фото с концерта. Кивнула мне. Я почти физически уловил, как она стала вибрировать, не в силах сдерживать нахлынувшее напряжение и потянулась за ближайшей салфеткой. Схватив ее, резко бросила, “ручка есть?”

Слава Богу, ручка у меня была

Минут 20 что-то писала. Мы с Миррой сидели не шелохнувшись, ведь боишься спугнуть. Мгновение было тугое как тетива, а главное, что оно так и было мгновением, просто тянувшимся почти бесконечность. Чувствовал я себя напряженно и по-идиотски. Я так и не разучился стесняться в ее присутствии, за что себя всегда ругал и занимался самоедством. Вот Мирра всегда была спокойна и хохмила, а я всегда был напряжен, и так и не смог превратиться в приятного расслабленного собеседника. Ей-то было все равно, она вся была “там”. А мы сидели. Мы знали, что лучше молчать, что надо терпеть, потому что “оно уже здесь, совсем рядом”… Спугнешь и крышка. Маленькая корейская забегаловка, набитая макаронами и морковью, была пустовата, только мы сидели, ощущая ответственность бесконечного момента.