Рут Хоган - Мудрость Салли

Я беру голубой сандалик и фотографию и спускаюсь вниз. Едва я захожу в прихожую, раздается дверной звонок, и Хайзум бросается к двери, неистово размахивая хвостом. На пороге стоят маленькая собака, мужчина и женщина, они нагружены сумками и широко улыбаются. Это Лорд Байрон, Эдвард и Китти Мюриэль.

– Прекрасная вечеринка! – Эдвард восхищенно обнимает меня.

Мы сидим и курим, согреваясь теплом затухающего костра. Отсюда офенда кажется волшебным видением, освещенным фонариками и гирляндами. В этом году она гораздо больше, чтобы вместить воспоминания каждого, и мы поставили ее на террасе рядом с домом. Крыша террасы тоже украшена огоньками, и мы видим, как Элвис танцует сальсу с Епифанией, а Китти Мюриэль соблазнительно скользит в объятиях довольно взволнованного Альберта. Мама танцует с Маркусом, а папа, Стэнли и Хелен наблюдают за праздником из открытых дверей садовой комнаты, пьют текилу «Санрайз» и подкармливают Хайзума и Лорда Байрона. Я приглашала и Джорджину, но она в приключенческом туре.

– А олимпиец? – Эдвард бросает бычок в огонь и вопросительно поднимает брови.

Я пожимаю плечами, пытаясь изобразить невинность или безразличие. Или и то и другое.

Эдвард грозит мне пальцем.

– Нехорошо. Китти Эм мне все рассказала о твоем любовнике из бассейна!

– Он не мой любовник!

– Но он тебе нравится?

Я вздыхаю.

– Китти хотела, чтобы я пригласила его сегодня, но как? Я его почти не знаю. Говорила с ним всего раз.

Эдвард слегка сжимает мою руку.

– Ну, значит, узнай его поближе! Сбей его с ног, или урони перчатку, или разлей на него чай!

– Я даже не знаю, свободен ли он.

– Я знаю.

– Откуда тебе знать?

Эдвард смеется.

– Потому что Китти Эм его спросила! А теперь пойдем потанцуем.

Мы присоединяемся к танцующим на террасе. Пока Эдвард вращает меня в карусели огней и музыки, в голове раздается шепот Салли: «Когда для кого-то из твоих любимых умолкает музыка, ты не прекращаешь танцевать. Ты танцуешь дальше, и для них тоже».

Наконец я танцую для Габриэля.

Сегодня температура воды в бассейне 7,8 градуса, и я наслаждалась заплывом, особенно когда он закончился. Теперь я блуждаю по вестибюлю, делая вид, что читаю объявления. Я высушилась, оделась и даже немного накрасилась. Ситуация жутко неудобная, и я поверить не могу, что это делаю. Я пытаюсь «столкнуться» с олимпийцем. Я последовала советам Эдварда и Китти Мюриэль, но теперь начинаю чувствовать себя глупо. Ну вот, столкнусь я с ним, и что дальше? Когда мне было четырнадцать, девочки и мальчики на свиданиях были более-менее в равных условиях. Мы все одинаково смущались и как могли продирались сквозь неопытные отношения. Все одинаково страдали от пубертата, девочки дожидались груди и месячных, и мальчики мечтали о мускулах, усах и сексуальной жизни за пределами их влажных фантазий. Уверена, если я «столкнусь» с олимпийцем сейчас, то сморожу какую-нибудь глупость или вообще потеряю дар речи – но он, разумеется, будет вести себя изысканно, как Дензел Вашингтон. По жестокой иронии, я умудряюсь включать свою внутреннюю Одри Хепберн, лишь столкнувшись с Джимом Керри. Я терплю ровно две минуты, а потом сдаюсь и направляюсь в кафе. Увидев меня, Фло широко улыбается.

– Какая ты сегодня нарядная. Собираешься куда-то?

Она начинает готовить мне капучино, но не может сдержаться.

– А может, с кем-то встречаешься? – добавляет она, чуть громче, чем нужно.

В кафе уже довольно много людей, и, высматривая свободный столик, я замечаю причину веселья Фло. Олимпиец. Наконец пьет кофе за столиком, а не берет с собой, сидит один и читает газету. Осталось лишь несколько драгоценных мест, и два из них – за его столиком. Прекрасная возможность. Я беру кружку и сажусь за единственный свободный столик рядом с дверью. Кажется, Фло в ужасе. Китти Мюриэль была бы недовольна, и у меня в ушах раздается крепкая ругань Руби Айви. Жаль, у меня нет газеты, за которой можно спрятаться, или хотя бы книги. Я достаю телефон и делаю вид, что что-то проверяю. Если бы кофе не был таким горячим, я бы проглотила его как можно скорее и дала деру, трусливо отступив. Но первый глоток обжигает мне губы. Я слышу, как по полу скребет стул, и понимаю, что он уходит. Он встает, сует под мышку газету и относит пустую чашку обратно на прилавок. Фло забирает ее с сияющей улыбкой.

– Спасибо, милый. Хорошего дня.

– И тебе.

Когда он проходит мимо моего столика, я заставляю себя поднять глаза. Он смотрит прямо на меня и улыбается.

– Сегодня без пирога? – спрашивает он.

– Я съела печенье.

Неуклюжая фраза повисает в воздухе, и я больше не могу выдавить ни единого слова, чтобы доказать этому роскошному мужчине, что я очень даже ничего. Я остроумная. Прекрасно управляюсь с собаками. Собираюсь стать гидом на кладбище. «Я съела печенье» – вот моя жалкая попытка привлечь олимпийца. Это даже не правда. Я не ела. Ожидаемо незаинтересованный, он кивает и уходит. Я бы пнула себя ногой, если бы это было возможно. Фло разочарованно качает головой. Уверена, она все расскажет Китти Мюриэль.

Снаружи, на забитой парковке, мой день лучше не становится. Кто-то въехал в Эдит Пиаф и разбил ей фару. Она выглядит непривычно потерянной и, несомненно, заставит меня заплатить за свою травму: откажется заводиться или заглохнет где-нибудь на оживленной улице. Но виновнику хотя бы хватило совести оставить у меня на стекле записку. Короткое извинение, имя и номер телефона. Гидеон. Что и соответствует. Это значит «разрушитель».

Я откладываю звонок до вечера. И вообще сомневаюсь, стоит ли звонить. Урон минимален и, возможно, даже не стоит обращения в страховую, но я решаю на всякий случай набрать. Ввожу номер в мобильный и слушаю гудки.

Раздается мужской голос, и, когда я объясняю, кто я, и он отвечает, я вдруг понимаю, почему он кажется мне знакомым. Гидеон – олимпиец.

Столько умерших младенцев. Еще один день проскочил в тумане лекарств. Элис выглянула в окно на звездную ночь, похожую на ту, что Винсент ван Гог увидел и написал в своей палате в психиатрической больнице в Сен-Реми-де-Прованс. Это была ее любимая картина. Что, если каждая звезда была душой умершего малыша, как говорила ей Нетти, когда она была маленькой? Ну, она говорила не «умершего», а «малыша, который попал в рай». Но имела в виду – «умер». Элис задумалась, видят ли ее так издалека ее дети. Она наклонилась вперед и прижалась щекой к ледяному стеклу. До Мэтти их было четверо: один мальчик, маленькая девочка и две жалких малютки, слишком крошечных, чтобы определить. «Выкидыши» – так называли их доктора, но для Элис они все были ее детьми, неважно, насколько несовершенными и незаконченными были ошметки мяса и крови, покинувшие ее несчастное тело. Маленький мальчик был словно макет, ему недоставало деталей, чтобы жить. Она видела его лишь мельком, прежде чем его унесли. Ее дочь, Эмили, была идеальной миниатюрой. Когда она родилась, все детали были на месте. Кроме одной: жизни.