Рут Хоган - Мудрость Салли

Элис подошла к шкафу и прислонилась к двери, прежде чем открыть его и достать с верхней полки потертую коричневую коробку из-под обуви. Она прижала ее к себе и отнесла к кровати. Внутри, завернутые в желтую бумагу, лежали крошечный пластиковый браслет из роддома, поблекшая фотография и набор одежды для кукол. Элис прижала к лицу мягкий розовый чепчик и сделала вдох.

Они одели Эмили в крошечную одежду и дали Элис ее подержать. И даже сфотографировали Элис с мужем, Майклом, и их мертвой дочерью. Но что случилось потом, она не узнала. Она предоставила все Майклу, ушла в себя и несколько недель не покидала спальни. К ней приходил врач, давал таблетки, но она смывала их в унитаз. Она вновь вернулась в мир, лишь когда ее охватила знакомая одержимость – всепоглощающая физическая боль из-за страстной жажды ребенка, вопреки всему и всем. Но для Майкла эта мечта превратилась в ужасный кошмар, и он больше не хотел в этом участвовать.

Элис взяла из коробки фотографию и посмотрела на изображение своей разбитой семьи сквозь туман слез. Она держала на руках Эмили, а Майкл сидел рядом, окаменевший от горя. Никто не улыбался. Когда Элис вернула фотографию в коробку, обручальное кольцо, которое она носила все эти годы, соскользнуло с ее пальца и упало на снимок. Кольцо было частью обмана, в котором она жила так долго, изображая вдову или разведенную, – свидетельство более нормальной семейной жизни, чем та, которой они жили с Мэтти на самом деле.

Они поженились совсем юными – Элис было всего восемнадцать, а Майклу лишь на два года больше. Его родители были недовольны, у них всегда были непростые отношения с Элис. А у Элис не было родителей, которые могли бы за нее заступиться. Ее матерью была шестнадцатилетняя девочка, которую описывали как умственно отсталую, и она попала в приемную семью, как только родилась. Ее приемные родители были хорошими людьми, которые честно и упорно старались любить малютку, которую приняли в свою жизнь. Но между ними так и не возникло особой связи, и их отношение к Элис было скорее прохладной, благонамеренной добротой, чем теплой безоговорочной любовью. Самым близким подобием семьи для Элис стала Нетти, пожилая дама, что жила по соседству, – она рассказывала девочке истории и угощала конфетами. Их обожание было взаимным, и когда Нетти умерла, Элис, которая тогда все еще была маленькой девочкой, была безутешна много недель.

Когда в семнадцать лет Элис покинула дом приемных родителей, никто из них не проявлял особых инициатив к общению, и даже дежурные рождественские и именинные открытки постепенно сошли на нет. Она познакомилась с Майклом, когда он пришел в кафе, где она работала, и через полгода он сделал ей предложение. У Майкла была хорошая должность в банке, и с небольшой помощью его родителей им удалось снять квартиру. Поженившись, они были уверены, что их ждет счастливая семейная жизнь. Но начался кошмар. После смерти каждого ребенка она уговаривала и умоляла его попробовать снова, и в конце концов он сбежал. Но у них был секс еще один раз, ради старой памяти – прощальный трах. Этого оказалось достаточно.

Элис накрыла коробку крышкой и вернула на полку. Потом взяла со дна шкафа маленький старомодный бело-голубой чемодан и вернулась к кровати. Со щелчком раскрыла серебряные застежки, и крышка распахнулась, высыпав часть содержимого на кровать. Элис принялась перебирать его, прикасаясь к каждому предмету с бесконечной нежностью. Там был пухлый фотоальбом с фотографиями Мэтти – от младенца нескольких минут от роду в объятиях гордой матери до улыбающегося молодого человека, высокого и с намечающейся мускулатурой, на четырнадцатый день рождения в прошлом году. Там были аккуратно завернутые в муслин два молочных зубика и мягкая прядь детских волос. А еще – сертификат велосипедиста и несколько скаутских значков на обрезке ткани.

Когда Элис обнаружила, что снова беременна, она ничего не рассказала Майклу. Собрала свои вещи и исчезла. На этот раз все должно было быть иначе. Она сделает все идеально – новый дом, новое начало. И тогда он выживет. И он выжил.

В дверь спальни мягко постучали, и появилось улыбающееся лицо Мэтти.

– Чашечку чаю, мам?

Она протянула к нему руки и жестом пригласила подойти и сесть рядом. Она прижала его сильное молодое тело к своему костлявому скелету, надеясь, что он не почувствует запаха ее болезни.

– Ты знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете?

Мэтти закатил глаза в добродушном раздражении.

– Да, мам, знаю. Так хочешь чаю или нет?

Сегодня идеальный день для призраков. Знакомые очертания кладбища теряются в тяжелой пелене тончайшего ноябрьского тумана. Словно влажный саван, он окутывает могильные камни и ангелов именно так, как в лучших историях о призраках, которыми англичане Викторианской эпохи обожали себя пугать. Сырые деревья украшены нежными канделябрами сверкающей паутины, а трава покрылась серебром от мороза. Частые вздохи Хайзума поглощает клубящийся туман, но его лай на одинокую ворону, сидящую на могиле малышки Мэри, разрезает густое молчание и эхом разносится среди влажных камней. Перспектива прогулки с Хайзумом сегодня утром казалась не слишком заманчивой. Но тянуть время я не могла. Впереди сложный день. Подготовка к тому, что может оказаться свиданием с олимпийцем.

Я не боюсь привидений – по-моему, живые куда опаснее. Кажется странным, что люди викторианской эпохи, которые так пышно праздновали смерть, боялись призраков. Думаю, вампиры и привидения скорее их привлекали. Физические аспекты смерти были весьма приземленными, и, возможно, изучение духовных тайн придавало банальным вещам интереса. Болезнь вроде скарлатины могла за несколько недель уничтожить целую семью, и дети, как и взрослые, были прекрасно знакомы со смертью, как с частым гостем. Они прекрасно знали, что если кто-нибудь из их братьев и сестер подхватит болезнь, она вполне может оказаться фатальной и вдобавок закончиться их собственной смертью. Скрыться от собственной смертности было невозможно, и потому защищаться от нее считалось бессмысленно. В те дни эта тема считалась вполне допустимой для детской литературы, наряду с пушистыми котятами, прекрасными манерами за столом и новым чепчиком Лиззи.

Но это не значит, что тем, кто остался позади, было менее больно.

В наши дни люди весьма надменно относятся к викторианскому восприятию смерти, осуждают избыточность, сентиментальность и драматизм. Но я сомневаюсь, что наше отношение лучше. Наш подход к смерти заключается в том, что мы изо всех сил ее игнорируем. Мы даже не можем произнести это слово. Говорим, что кто-то «скончался». Говорим, что «потеряли» кого-то, или что кто-то «ушел». Но они не ушли, и мы их не теряли. Нам прекрасно известно, где они, и они не уходили, они просто больше не придут. Никто, кроме Эдварда, не говорил, что Габриэль мертв. Во всяком случае, мне в лицо. Окружающие прятались за вежливыми эвфемизмами. Нам гораздо проще сказать «дерьмо», чем «мертв». Мы с радостью позволяем детям часами весело убивать, калечить и делать гадости перед компьютерным экраном, но оберегаем их от посещения похорон любимой бабушки или дедушки, чтобы уберечь от страданий. Мне кажется, мы учим их бояться неправильных вещей.