Ирина Василькова - Стожок для несуществующей козы

Федор отложил лопату, вытер земляные руки о штаны, прижал дар к груди и попросил автограф. Она еще не успела вернуть ему ручку, как на них обрушился бдительный гнев Валентины:

— Грядки не вскопаны, дурень старый! Работать надо! А некоторые тут… стишки пишут!

Любителю поэзии вручили лопату, и он был пинками отправлен на принудительную трудотерапию. Что дальше стало с несчастной книжкой, Леля так и не узнала — возможно, полетела в компостную яму. Виршей соседа тоже не увидела — отныне он смотрел на нее только издали.

Жизнь текла ровно, не уставая поминутно радовать замысловатой и избыточной сложностью. Время закольцевалось. Каждый год нерасторжимый поток летних звуков, красок и запахов действовал одуряюще. Иногда Леле казалось, что она могла бы век работать в саду. С напряжением страсти часами рассматривать прожилки на шестиконечных звездах клематисов или смаковать запахи травы в процессе медленной метаморфозы в сено. В ней просыпалось что-то, сближающее ее с растениями, — чувство укорененности, привязка к месту, робкая готовность цвести здесь и сейчас, не ожидая лучших времен и выставочных наград. Розы освещали сад даже в плохую погоду. Круговорот цветения всякий день делал пространство под деревьями непохожим на вчерашнее. Многообразие еще больше дробилось с изменением подсветки, с капризами атмосферной оптики. Шелковистость, колкость, атласный отлив, прозрачная глубина — структуры и текстуры составлялись в узоры, или в музыку, или в танец. Мир был дивен, сложен и полон радости. Однажды она вышла в сад до рассвета — у земли стоял неплотный молочный туман, а привычные соцветия в ожидании утра поражали невиданной интенсивностью красок, неуловимым смещением спектра в ультрафиолет. Бешеный азарт художника, просыпавшийся в ней в такие минуты, не находил выхода — рисовать она умела только мысленно. Но и он не пропадал втуне — казалось, в теле циркулируют юркие зеленые стрелки, вымывая тоску, досаду и усталость, принося взамен упругость и силу.

Дети выросли — оторвались, как летние яблоки, покатились в стороны. Дочка вдруг выскочила замуж за программиста и улетела в туманный Копенгаген, а сын снимал где-то квартиру вместе с друзьями-музыкантами, терзая весь дом звуками, понятными лишь им одним. В музее прошло сокращение штатов — Леля тоже под него попала как не имеющая ученой степени. Да и возраст вот-вот пенсионный. Расстроилась, но не сильно. В конце концов, пришло время заняться собой. Выпадение из социума — не такая уж трагедия, можно ведь и так посмотреть. Вон приятельница Катя не унывает — купили с мужем домишко в вологодской деревне и отвисают там по восемь месяцев в году. Сначала вроде играли, а со временем так понравилось, что тридцать соток под огород распахали, потом кур завели, потом индюков, а кончилось все настоящей козой. Теперь мечтают о лошади. Муж из липы игрушки режет, Катя расписывает, а зимой в Москве в художественный салон сдают. Игрушки красивые, живые — говорят, даже к английской королеве партия уехала.

Леля как-то раз выбралась посмотреть на идиллию, так оно в глазах и запечатлелось — желтые цыплята, как одуванчики в траве, курица квохчет, а над ними коршун круги нарезает. И Катя в каком-то древнем мужском пальто коршуна отпугивает — кружится на месте, приседая, как шаман, грозит вору суковатой палкой, полы разлетаются, волосы дыбом и очки блестят. Муж вышел из своего рабочего сарайчика, за ним липовый дух струей, а сам петуха Портоса под мышкой держит, чтоб драчун Лелю не клюнул. Смотрит на Катю — бережно так, любовно. И коза рядом — с глазами как желтый крыжовник.

Между прочим, Катя вполне могла бы стать писательницей — ее уморительные байки про деревенскую жизнь хотелось слушать часами, но она так и оставалась мастером устного рассказа — записывать было лень или просто некогда. Куда больше ей нравилось косить траву специальной легкой косой, изготовленной умельцем из соседней деревни, или печь бесконечные пироги со щавелем для московских гостей, которые в доме все лето не переводились — какие-то поэты, художники и даже один знаменитый переводчик «Старшей Эдды». Все они ходили у нее по струнке, чинили забор и ведрами таскали на огород воду из пруда.

А что, это пример для подражания — зимой можно немного зарабатывать, помогая Кате расписывать игрушки, а летом поэтически сливаться с природой, гармонизируя свой фрактал. Живи и радуйся. И гостей зови. Леля так и собиралась. Но вдруг оказалось, что дачный водопровод давно прохудился, душ падал, крыльцо рассыпалось — пора было наконец и прозу жизни брать в свои руки.

Максим с каждым годом относился к быту со все более брезгливым презрением. Это называлось «муж в отлете». На даче скучал, куксился, потом и вовсе перестал ездить. Леля смирилась — забивать его умную голову разговорами о досках и гвоздях было бы нерационально. Пусть витает.

Анатолий Иваныч, старый родительский друг, присоветовал знакомых рабочих. Таджиков, разумеется — никаких других гастарбайтеров теперь не наблюдалось, украинцы разом куда-то исчезли. Эти люди перемещались по своим неведомым законам, магнитным линиям, словно птичьи стаи или воздушные массы, озадачивающие метеобюро.

Анатолий Иваныч самолично позвонил по какому-то таинственному номеру.

Назавтра на участке появился Саид — грузный мужчина негритянской смуглости, с синеватыми белками глаз, толстыми фиолетовыми губами и повадками старого джазиста. Отбивая такт заскорузлой узконосой туфлей, в прошлом белой, он складывал в блокноте какие-то цифры и уверял, что ремонт надо делать сразу — встанет дешевле. Леля не разбиралась ни в водопроводных трубах, ни в марках цемента, но деваться было некуда — согласилась.

Она сидела с сигаретой над прудом и наблюдала за сложной экосистемой мини-акватории. Улитка ползла по воде вниз головой, чуть прогибая пленку поверхностного натяжения. Тростник выбрасывал тугую зеленую пику. К развилке подводных стеблей приклеился хищный чертик стрекозиной личинки. Дохлый лягуш плавал кверху пузом, раскинув длинные задние ноги, теперь уже похожие на прозрачные крылышки. Смерть лягушонка оставалась на совести громадного хищного жука, овальный черный панцирь которого окаймляла белая полоса. Жук то выныривал, то прятался в придонной растительности.

Она ощущала себя виноватым демиургом — всего-то вынуть несколько кубов глины, напустить воды, накидать улиток и речных растений — а вот гляди ты, маленькая вселенная пошла развиваться по-своему, пузырясь неведомой жизнью, впечатляя борьбой за ресурсы и незапланированными трагедиями. Акт творения принадлежал ей, но дальнейшие кровавые драмы совершались уже без ее участия. Если бы тростник был мыслящим, он атеистически отрицал бы существование Лели, разочарованный несправедливостью мира и слезинкой лягушонка.