Ирина Василькова - Стожок для несуществующей козы

— Видела сегодня разноцветные облака? — спросил он, дружелюбно примостившись рядом.

Леля сидела на бетонном бордюре под кустом диких роз и рассматривала голубые горы.

— На плато Патиль? Видела, конечно.

— А больше никто не видел, только ты и я.

Примазывается, факт. Каштановые глаза в пушистых ресницах. Старшекурсник. Магниторазведка — красиво звучит. Геофизики с утра практиковались на дальнем краю, видно было, как перетаскивают свои приборы и косы проводов.

Разноцветные — неточное слово. Разлохмаченные серебристые перья в небе чуть отливали легкими оттенками перламутра. Но вот белыми не были — это да. А никто не видел, потому что занимались делом: выколачивали из звонкого мергеля «фауну» — скелеты морских ежей и стебли криптоидей. Может быть, только они двое и задирали головы кверху на разных концах плато, утомившись однообразной работой. Но ей совсем не хотелось разговаривать с человеком, произносившим неточные слова.

Совершенно неинтересно.

Ее больше занимали уносимые ветром темно-розовые лепестки, оттенявшие градации голубого фона. Градации, именно так.

Не просто на горы смотрела — стихи сочиняла.

Свой крымский блокнот рискнула показать в Москве соседу — тот работал в газете. «И вот он пройден, этот шаг, и спуск, и пара слов — в тетрадку, и снова спать валюсь в палатку, швырнув под голову рюкзак…»

— Не слышишь? — спросил он с ехидством. — «Пара слов» — звучит как «пар ослов».

Но выправил суровой редакторской рукой, отвел целый разворот, да еще с фотографией. И место учебы указал. Теперь звезду факультета то и дело вызывали в учебную часть — вручить очередную пачку конвертов. Зачем-то писали домохозяйки и школьники, солдаты и заключенные. Ей льстило, но отвечать всем не хватало времени. Письма казались однообразными, лишь изредка попадались такие… с правильными словами.

Одно письмо было невероятно прекрасным — насквозь, от почерка до синтаксиса. Прямо пронзало. Военно-морской офицер из Питера. А ответить испугалась — на свете ведь не бывает абсолютного совершенства. Если так изысканно пишет о поэзии — может, наяву хромой, кривой и горбатый.

Зато с чумовым поэтом-неудачником из Львова Леля переписывалась долго — поначалу нравилось отговаривать его от попыток самоубийства, которыми он грозил всему свету, а заодно и ей тоже. Здоровая психика отличницы в итоге не выдержала, и переписка была спущена на тормозах — с некоторым чувством вины, но с уверенностью, что нервного Станислава удержит от суицида какая-нибудь более осязаемая особа.

Когда же эпистолярный поток иссяк, Леле стало чего-то не хватать.

Через два года, выбравшись из забайкальской тайги после очередной практики, она получила на читинском почтамте три письма — от родителей, от подруги и еще чье-то. Чье-то было в нестандартном квадратном конверте с сиреневой папиросной бумагой внутри и начиналось словами: «Помнишь разноцветные облака»?

Облака помнила, автора — не очень. В письме было признание в любви и цитаты из Шекспира, по-английски, но с переводом.

В почтовой конторе толпился народ, на деревянном столе, закапанном фиолетовыми чернилами, стояла фаянсовая непроливайка, валялась ручка с заскорузлым пером. Ответ сочинился сам собой. Перо царапало по грубой бумаге и выдирало из нее непрожеванные опилки.

Леля только потом узнала, что он Шекспира и по-русски-то не читал. Так, пыль в глаза. Но тогда она повелась. Через четыре месяца поженились.

Нет, Костик не был отрицательным персонажем. Просто говорил на другом языке.

Существовал отдельный мир предметов и явлений — там они действительно видели одинаковые облака. Вещи объединяли — случайные, как те перламутровые перья в небе. У него был дар — сделать немой предмет говорящим, несущим веер смыслов, многозначным, как стихотворная строка. Произносить слова было вовсе не обязательно — к примеру, Леля, проснувшись, видела на журнальном столике вазу бутылочного стекла, которую он приволок с помойки. Но вчера она фыркала на эту дрянь с оскорбленным видом, а сегодня в стекле стоял букет мокрых ландышей, за которыми Костик спозаранку, по росе, сгонял в зону отдыха, и оказывалось, что именно в этой нелепо-прекрасной вазе именно сейчас должен стоять именно такой букет — и весь день, начавшийся с радости, выстраивался на редкость удачно.

Любовь через вещи — бывает такое?

В действительно первую послесвадебную ночь она, все еще в торжественном воздушном платье, сидела на краешке кровати, ошалев от шампанского и гостей. Голова болела и плыла. Он решил прогулять ее по морозцу и заботливо спросил:

— У тебя есть рейтузы?

— Рейтузы? — удивилась она глупому прозаизму.

— Но там ведь холодно, застудишься, — и он, пошептавшись в другой комнате со свежеприобретенной свекровью, торжественно вынес Леле рейтузы, не новые, но аккуратно подштопанные. Она вдруг почему-то заплакала.

А на прогулке уже прижималась с благодарностью — мороз в самом деле был крепким, мелкая снежная пыль на пустых улицах блестела жестко и колко.

Однажды привез с Камчатки две трехлитровые банки янтарной икры, до смешного под цвет к оранжевым шторам квартиры — там, кроме этих штор и раскладушки, еще ничего не было, и денег тоже не было, и они два дня ели только эту икру ложками, запивали водой из крана и смеялись как безумные, все в оранжевых отсветах низкого солнца.

Или розы из Сочи, где оказался в командировке, — не миллион, но сотни две, неохватный сноп — непонятно, как в самолет пустили? Они распирали банки, ведро, горой плавали в ванной, желтые, розовые, алые. Леля раздаривала их соседкам, не в силах вместить столько радости в одиночку.

Летом ездили в Крым, на Тарханкут, она качалась на резиновом матрасе неподалеку от известняковых скал и следила сквозь зеленую стеклянную воду, как он красиво ныряет за рапанами. Потом во дворике под виноградными лозами он бросал их в кипяток, выковыривал ножом плотных резиновых моллюсков, а теплые раковины протягивал ей — коралловая атласная изнанка казалась живей вынутых из недр мертвенно-белых спиралеобразных чудищ. Зимой раковины пылились на полке между рожками гурана и стеклянным поплавком с Охотского моря, но их всегда можно было достать и провести пальцем по карминному глянцу сердцевины, на миг оживив летние крымские радости со всеми акациевыми шорохами и крупными звездами. Под такими увесистыми звездами они однажды ночевали прямо на полынном склоне Карадага, легкомысленно явившись в Коктебель поздним вечером и не найдя комнаты по сходной цене.