Ирина Василькова - Художник по свету

Откуда мы все пришли.

Всех этих глупостей не одобряет жена, которая давно построила свой Логос и Космос на шести сотках, цветущих, как райский сад, но требующих неустанного муравьиного труда на поддержание рая в надлежащем виде. Хаоса она боится больше всего, ведь метафорическое переосмысление пройденного в юности курса термодинамики делает ее в своих глазах чем-то вроде воина Света — борясь с энтропией на территории, отведенной Богом, она знает, как чашечки мировых весов ее усилиями не то чтобы больше клонятся к добру, но хотя бы не сползают в другую сторону. Эти мистические направляющие не осознаются ею совершенно, заглянуть в подсознание не дает нехватка времени, да и врожденный страх перед химерами, хотя бы своими собственными. Поэтому внешне все выглядит, как перетаскивание ведер, лопат и леек из одного угла сада в другой, пока соседки интересуются через забор, не болеют ли помидоры фитофторой и как действует средство для отпугивания кротов. Ее детям непонятен тайный смысл земледельческого усердия — дети мегаполиса не умеют следовать природным ритмам. День и ночь, зима и лето — все в их мире неопределенно и подчинено капризам. Зимой можно не мерзнуть, а позагорать в Египте, ночь провести в интернете, отсыпаясь потом весь день. Так же относительны для них любовь, свобода, долг, честность и прочие неощутимые ценности, тоже связанные в своей основе с природными ритмами, а вовсе не с коллективными договорами обезумевших от анархии граждан.

Интересно, когда это вечер успел наступить? Темнеет вкрадчиво, с анестезией. Пурпурные полосы облаков тихо роняют свои отражения, щедро делясь небесным оперением с текучей водой, и не замечаешь, как светлый тоннель в темноте становится все уже и уже. Поток наливается глицериновой вязкостью. Листики не спят, ясное дело, но почему-то ностальгически хочется уползти на ночь в свою норку, в ракушку, под одеяло — как тогда, когда я еще человеком считалась, и даже голову имела право на ночь приклонять к любимому плечу. Течение совсем замерло, стоим на месте. Темно, тихо, никто не отвлекает.

Вот, вспомнила, почему маньчжурский клен. Если в начале октября едешь из Находки во Владивосток, то сразу за Американским перевалом, когда Японское море скрывается из виду, попадаешь в совершенно алый мир, и сопки круглятся, отсвечивая то рыжим, то лиловатым бликом, но все-таки алые, и так это непохоже на подмосковное октябрьское бледное золото, такая невыносимо прекрасная энергетика умирания пронизывает воздух, что не грустно и не страшно думать об уходе, как будто тебе — уже за пределом — обещано упоительное продолжение жизни. И эти листочки, вложенные меж страницами блокнотов и пикетажек, потом будут высыпаться — уже зимой, в городе, потерявшие свою пронзительную алость, темно-красные, будто припорошенные пылью, но все-таки звучащие как надежда. Как волнует эта перемена цвета в них — медленное угасание жизненной силы крови — от свежего пореза до засохшей красновато-бурой корки, до ржавчины, до черноты — но кровь, раз просиявшая, уже запомнилась навсегда. Вот я вами и сделалась — пронзительной красной болью осени, ярым мазком заката на масляно-тяжелой воде, последним углем в охрипшей золе.

Ну и куда же прибило тебя?

На берегу в темноте слышны шаги и тлеет огонек сигареты, тоже крошечно-алый на сплошной черной заливке кадра. Она вышла на берег и смотрит, смотрит в темноту. Я чувствую ее боль, этот сгусток энергии, не видимый никому, и потому еще более пронзительный. Силовые поля разворачивают меня, как стрелку компаса, я тянусь туда дрожащим острым концом, я хочу лететь к ней по упругой неощутимой траектории, но глицериновая вязкость держит крепко, и бессилие кругами идет по воде, и густой мрак склеивает мне крылья. Она хрипло смеется, достает японский фонарик, подаренный по случаю непутевым зятем, включает, и тугой луч света перемещается по испачканным глиной резиновым сапогам, сгнившим мосткам, ржавой купальной лесенке, а потом вдруг рывком разворачивается вверх. Безмятежное плоское небо готово предъявить нам все свои звезды, текучие, светлые, недостижимые, луч дрожит в руке и теряется в вышине, а его светлую длительность, как мальки, обживают крохотные ночные насекомые. Эфемерный танец придает небу иллюзорную трехмерность, слюдяные микроскопические крылья вспыхивают искрами в бесцельном мельтешении, и кажется, что звезды сошли со своих мест — ого, вот уже звездопад заносит нас, как метель, ничтожных, жалких, но полных родственного звездам огня. Тишина звучит торжественней, светила горят ярче и ярче, а женщина в темноте излучает, как пульсар, безнадежные волны отчаявшейся жизни.

И я вдруг отрываюсь от речного русла и, подобно однокрылому алому существу, врезаюсь в фотонный столб, чтобы потом по какой-то страшной спирали, нарисованной в воздухе нетрезвым художником, кружить и подниматься в небеса. Плотность светового конуса падает по мере подъема, вот уже мне не на что опираться, а я все возношусь туда, где, кажется, уже заждались меня неприветливые звезды.

Господи, почему она плачет?

Проснувшись, я увидела свою руку на любимой наволочке из венгерского жатого ситца — и вздрогнула. Мизинца не было! То есть сначала едва уловимо виднелся его туманный контур, но потом и он исчез. Я потрогала и поняла, что мизинец определенно есть, но для зрения почему-то недоступен. Медленно-медленно провела по нему пальцами другой руки, но вместо привычного ощущения гладкой кожи почувствовала незнакомую шероховатость древесной коры. Сначала решила, что сплю, но утренние уличные звуки, залетающие в форточку, вроде бы подтверждали обратное. Красный шар солнца лениво поднимался из туманной мглы, воздух наливался светом. Неугомонный будильник надсадно звонил, розовый муж сопел рядом, и сон его был безгрешен, как у младенца. Мерзкий звонок я выключила и в сонной тишине квартиры, еще не чувствующей дневной суеты, принялась исследовать пропажу, пытаясь на ощупь изучить новую реальность. Нет, не кора, скорее, чешуя. Но какая-то грубая, занозистая. Пальцы оказались не слишком чувствительным инструментом, я попробовала языком. Ну точно — чешуйки, и каждая из них была безупречно гладкой, чудилось даже, что все они отливают нежноцветным перламутром, но топорщатся, как на старой еловой шишке, поэтому в целом тактильное ощущение было малоприятным.

Сидя на кухне за любимой синей чашкой с утренним кофе и задумчиво оттопырив невидимый палец, я пыталась угадать, просто ли мне это померещилось, или все люди теперь увидят пустое место. Но раздумывать было некогда, часы подгоняли и напоминали, что через четверть часа пора выскакивать на работу. И в маршрутке, набитой, как обычно, с утра пожилыми тетками, и в сверкающем чистотой офисе я прятала руку в карман нового клетчатого пиджачка, боясь обнаружить перед всеми свой странный дефект. Вечером же, подавая мужу тарелку с любовно приготовленным салатом, наоборот, старалась, чтобы рука попалась ему на глаза, но он ничего не заметил. Погладила ему голову — поморщился и руку убрал. Часы на стене тикали умиротворяюще, пар поднимался над носиком кремового чайника, пахло свежим огурцом и лимонной цедрой. Спрашивать напрямик, видит ли он отсутствие мизинца, мне не хотелось. В постели я все время прятала его за спину, боясь оставить царапину на розовой и нежной мужниной коже, и больше была озабочена этим, чем привычными супружескими ласками. Когда мой любимый буркнул что-то и наконец уснул, я долго еще не спала и даже дважды выходила на балкон покурить, ежась от ночного холода и пытаясь найти объяснение происходящему, но решила наконец, что утро вечера мудренее.