Эна Трамп - Возвращение Робин Гуда

– А ты разве здесь был? Я думала, ты в Адлер ездил.

– Два часа как с поезда.

– И как тебе? Понравилось?

– Работы меньше в разы. Если ты об этом.

– Как-то не весело говоришь.

– Оля, не надо. Съезди сама – все узнаешь. Я тут за комнату плачу не для того, чтобы в поезде ночевать. Если меня сорвет – меня уже здесь никто не увидит.

– Я б тоже уехала, – сказала Волкова басом. – Где нет этого дождя. Сейчас опять начнется.

Пошел дождь.

– И электричек нет ни хуя. Окно до двенадцати. А может вернемся, подождем? Я-то одна побоялась. Проснулась – никого в вагоне; думаю – может, меня увезли уже? в Таджикистан!

Проехала электричка.

– Блядь! Побежали!

– Куда? Иди уже! Скоро придем.

Волкова расстроилась чуть не до слез.

– Всегда у меня так! Просила – разбудить в шесть. Быр-быр! Тыр-тыр! Я уже сама с собой разговариваю – чтоб только русский язык не забыть.

– На возьми мою куртку. Чего ты? Она теплая.

– Отвянь. – Волкову отпустило. И опять чуть не до слез. Тяжело сходится с людьми. Но если уж сойдется – тогда, блядь, не отлепишь. – Соскучилась по тебе. Кто меня тут еще будет смешить?

– Оля, тебе сколько лет?

– Тридцать.

– Когда я из армии вышел – ты еще не родилась.

– И что?

Что-то еще посчитал.

– За последние тридцать лет ты – единственный человек, кто не спросил, что у меня на роже.

Волкова покосилась на рожу. Ну, не спросила. Теперь-то уж что. Уже и не спросит.

– Ты тоже не спросил, – буркнула наконец, – где мои зубы.

– Зубы – это другое, – не согласился он, – выбил – вставил.

Впереди встал лесок.

– Видишь лес?

– Ну.

– А должен быть мост. Как ты думаешь, что это значит? Я тебе скажу. Что мы сейчас тут по путям полчаса уже чешем на Волхов.

– Так ты ж блядь шел!..

– Я шел – а у тебя глаз нет? …Хорошо, что в электричку не сели.

Повернулись и пошли обратно. Дождь сёк по лицам. Уже всё равно.

– Тебе какое метро? Ты вообще где здесь живешь?

– На Ветеранов.

– Ну забралась. Не могла поближе работу найти?

– А тебе куда?

– В противоположный конец. Мне от Нарвской еще идти. Или на двадцать втором, если время есть. Я тебя на Восстания посажу, а сам пойду на автобус.

– Мы не дойдем. Пошли лучше в РЭД греться.

– Можешь идти. Я домой. – Несколько минут прошли молча. – В жизни столько не ходил, кроме как когда ездил. Ноги уже раскалились – так я эту тропу отутюжил. Я с них копейки еще не видал – хожу гуляю. Если здесь столько гоняться за поездами приходится – если это в системе – с хера было не сделать билет хоть на эти две станции электрички? С них что, убыло бы? Давай профсоюз организуем.

Волкова совсем перестала понимать, что он говорит.

– До этого вообще пять лет сидел.

– Сидел? – переспросила Волкова.

– А? Да нет, наоборот. Жил нормальной жизнью. Простить себе этого не могу. Я тогда папашу своего вспомнил. Сто лет не вспоминал – а тут вспомнил. Он всю жизнь меня мечтал на завод загнать. И на тебе – я сам. Папаша был бы доволен. …И как-то примирился. Как через вату. Себя забыл. А ничего, напомнили. Пизды мне дали за кошелек. Драка там была первые три секунды, потом я уже только на словах отвечал, а потом и на словах перестал. Спокойный увесистый мужик. Моего возраста, даже моложе, но я себя перед ним всегда недоделком каким-то ощущал. Как будто вообще разные виды. Ходили вплотную, не соприкасаясь. Как в разных аквариумах. …Хотя сейчас понял, что папаша мой той же породы. Только он в этом возрасте был главным конструктором. А этот – простой рабочий. Слесарь механосборочных работ, как и я. Хуже всего не это. А то, что все стояли смотрели. Каким-то наглядным пособием послужил. Потому что на заводе сокращения. Потому что мастеру ты лоб разобьешь – он тебя другими путями достанет. Потому что начальство всех нагибает. И раз в жизни за всё оторваться. …А когда я домой в кровище приперся, баба, которую я ебал, мне дала сутки. Не неделю, не три дня. Сутки. Я не отвечал ее представлениям о настоящем мужике. И это стало последним резоном. Жалости у нее ко мне не было, одно отвращение; а ебать я ее в таком состоянии не мог. Тут-то я и понял одну истину. Нельзя начать новую жизнь.

– Пошли в РЭД, – не выдержала Волкова.

Как раз мимо проходили. Это было то место, от которого начали путь.

Она видела, что его потряхивает. Еще куртку предлагал.

Про себя она даже забыла.

Он отмахнулся. – Еще чуть-чуть. На меня не смотри, сейчас пройдет.

– Что дальше-то было? – спросила Волкова, когда увидела, что он намерен шагать молча.

– С какого места?

– Ну, кошелек кто взял.

– Без разницы. Кошелька могло вообще не быть. Неопровержимая улика. Шкафчик открыт, я в раздевалке. Я всегда с работы первым уходил. Никогда не надо быть первым. Особенно с работы. Я, конечно, понимал, что я тут бревно в глазу. Но я думал – хожу по-своему, привыкнут. Ошибался. Это как в деревне. Ты можешь там десять лет жить, а всё будешь – городской. Я такого бомжа знал. Неважно. Навалял он мне хорошо, но все же не так, чтоб мозги отключить. Я их чуть не сломал в первый день, когда понять пытался. Какой кошелек? Кошелька могло не быть. Но это не складывалось. Не ложилось в его тип. Я понимал его отношение ко мне, но это как раз по хую. Я не влюбленная девица. Мы вообще не смешивались. Как масло и вода. …Плюс – надо уходить. Нельзя лежать думать, когда над тобой, как акула, плавает… На мою удачу единственный пацан, который в тот день брал отгул, молодой, жил один, без жены. К тем, кто там был, я обратиться не мог. Почему-то он мне не отказал. Хотя уже все знал. Думаю, жалел, что пропустил самое интересное, и стремился по-своему наверстать. А поскольку до своей головы не дорос, он транслировал мнение общественности. Мнение было такое, что деньги я должен отдать. Денег там было – зарежься. Три моих зарплаты. Не полностью, жить еще на что-то надо. Он мог назвать любую сумму, и тогда я ему до конца жизни бы отрабатывал. Значит, вот настолько я общественности влетел. Адвоката я не брал, да это никого и не волновало. Брал, не брал, в такие подробности не вдавались. Это всё я делаю вывод из того, что он мне довёл. Больничный я не мог взять, если б и захотел, вышел через день, никто меня ни о чем не спросил. Женщина моя нашла свое счастье с новым хахалем, я его видел – холеный качок, не такой, как я, дрищ; они друг другу хорошо подходили. Пацан – который вообще пострадал за народ: судил коллектив, а жильца на три месяца спихнули ему – взамен меня каждый вечер учил. От себя у него было лишь то, что по гигантской половой неудовлетворенности он пытался у меня разведать секрет успеха у женщин. Конкретно: чтобы я ему указал путь в койку той самой моей бывшей; да чтоб она его не выперла, как это сделала со мной. То есть произвести еще работу над ошибками. На мою неспособность к диалогу он не обращал никакого внимания. Для кайфа ему хватало бутылки пива и этого виртуального сеанса в одни ворота. Вообще-то редкостной доброты человек, и может еще из него что-то хорошее вырастет. То, что он долбил меня, как дятел осину, в одну точку, не давая увернуться, это был не вывих, а положение вещей. Справлялся я тем, что он меня не гнал, позволяя рассчитаться. Расчеты взял на себя мастер. До того он брал себе премию, которую выписывал на меня, я и устроен был под этим условием. У меня не было трудовой, вместо нее какой-то срочный договор, который мне один раз показали, ни прописки, ни полиса, единственный документ – паспорт. На заводе все пять лет шли сокращения, была специальная программа – если человек приносил справку, что его берут на стороннее предприятие, его увольняли с выплатой шести окладов. Все это ко мне не относилось. Если бы хозяин кошелька меня пришиб – мастер нашел бы способ сделать так, что никого здесь никогда не бывало. …То есть он взял меня – тогда как нормальных, своих, выдворяли. Мастера я, получается, тоже подставил. Так что на руки получал голый оклад, минус то, что задолжал. На это не прокормишь и кролика. Без пацана бы я просто пропал.