Александр Сегень - Похоронный марш

— Дядя Коля, — сказал я, — мамка меня убьет за скатерть, возьми меня к себе жить, я твоему Дранейчику буду брат.

Увидев, как сильно попортился пиджак, Дранейчикова мамаша стала дядю Колю обзывать, она кричала, что у нее уже рук нет, чтобы стирать и чистить, а я видел, что руки у нее есть. Дядя Коля пошел на разведку. Оказалось, что моя мать Анфиса уже давно спит, а моя бабка, Анна Феоктистовна, сидит и плачет по мне. Мне стало жалко бабку, и хотя она отхлестала меня мокрым полотенцем, я решил, что пока не буду перебираться к дяде Коле, все-таки у него тоже есть Дранейчикова мамаша, тетя Зоя, всегда почему-то нерадостная.

Напротив нас какой-то мужчина притулился на плече у жены и спит, голова его прыгает по плечу жены, но он предпочитает так мучаться и урвать хоть немного сна, чем мужественно сесть и отогнать от себя дремоту. А нам вот совсем не хочется спать, мы сидим прямо, и я с презрением смотрю на то, как прыгает по плечу голова.

— Леш, а Леш, — говорит дядя Коля, — сколько дней уже мать пропала?

— Пять месяцев уже, — говорю я. — С тридцатого января.

— Может, отыщется еще, — вздыхает дядя Коля. — Бывает, что отыскиваются. Мало ли что?

Говорят, что когда-то совсем давно, когда меня и на свете не было, а был только один Юра, дядя Коля хотел жениться на моей матери Анфисе. Моего отца посадили, а мать тогда почти совсем не пила и была еще молодая. Дядя Коля ее в кино водил, а потом сказал: выходи, Фиса, за меня, я вместо Сергея буду Юрке отцом. Но моя мать всю жизнь любила моего отца и за дядю Колю замуж не захотела. Тогда он женился на тете Зое, и у них родился Дранейчик.

Дядя Коля всегда замечал, если моя мать Анфиса валялась где-нибудь пьяная, и всегда приносил ее нам.

Наша остановка. Мы выходим в черноту ночи, и ветер гладит лицо холодной струей. Стрекочут кузнечики, и хочется спать, но я прячу сон глубоко в груди, на дне легких, а сердце стучит навстречу темноте.

— Смотри-ка, — говорит дядя Коля, — буква отклепалась, а в прошлый раз была на месте.

Оторвалась буква в названии станции, вместо «ЯБЛОЧНАЯ» стало «…БЛОЧНАЯ». Всего одна буква.

Дядя Коля всегда так говорил. Всегда видел, где что отклепалось, и обязательно чинил, если это было в его силах.

— Ух ты, — говорил он, принеся нам мою мать Анфису, — да у вас выключатель в коридоре совсем отклепался. Надо приклепать.

Он приносил чемоданчик с инструментами и чинил нам выключатели, дверные замки, будильник и всякие электроприборы. Особенно мне нравилось его словечко «инструмент» вместо «инструменты». Оно казалось мне каким-то особенно мужественным. А один раз он принес нам за недорого белую керамическую плитку и облицевал ею стены в ванной. Мой старший брат Юра, обожавший все белое, мычал от восторга и каждую прилепленную плитку сопровождал одобрительным гыгыканьем.

— Дядя Коля! Мне хорошо! Мне! Дядя Коля! — счастливо гудел он, переминаясь с ноги на ногу и шмыгая носом.

Мы идем по мягкой почве в мягком дыхании ночи, с болота веет теплой сыростью, лягушачье пение задорно звенит в тишине, перекликаясь с кузнечиками. На небе облачно, но кое-где все же прорезаются звезды и украдкой присматриваются к нам. Ветер время от времени перебирает волосы у спящих деревьев, и они шелестят, как множество всполошенных крылышек. Я иду впереди, дядя Коля за мной.

— Леш, — говорит он, — а ты видел ночных бабочек?

— Нет, — говорю я. — Мотыльков видел. Здоровенных.

— Мотыльки — это не то, — говорит он. — Вот есть, говорят, ночные бабочки такие. Они черные и крупные. Их, конечно, трудно увидеть, потому что они ж черные и в темноте.

Когда моя мать Анфиса ни с того ни с сего вдруг завела роман с Иваном Расплетаевым, дядя Коля Ивана очень невзлюбил. Однажды они даже подрались. Играли в домино, из-за чего-то поспорили, стали орать друг на друга. Дядя Коля сказал Ивану:

— Дурак ты, чего ты орешь на меня. Вот возьму да как вклепаю тебе в глаз, а Сергей придет и еще добавит.

— Какой Сергей? — удивился Иван.

— Тогда узнаешь, какой Сергей, — сказал дядя Коля, и тогда Иван догадался, кого он имел в виду, и толкнул дядю Колю в грудь, а тот ему с размаху прямо в ухо, и ухо у Ивана стало красное. Дранейчикова мамаша потом кричала, что у нее рук нет и сил нет и осталось только лечь в гроб, потому что Иван оторвал дяде Коле лацкан на пиджаке. Но я был рад, что больше дядя Коля никак не пострадал, зато Иван еще целую неделю ходил с лиловым ухом.

Мы уже порядком отошли от станции, и вон уже река. От приближения сырости глаза становятся липучими, и мне начинает мерещиться, что вся ночь соткана из множества черных бабочек. По мере того, как мы идем, бабочки разлетаются в разные стороны, а потом снова смыкаются плотными стаями за нашей спиной. У них такая нежная и душистая пыльца, она пахнет сонными травами, спящей рекой, дремлющими в небесах облаками.

— Хорошо, Леш, а? — говорит дядя Коля.

— Хорошо, — говорю я.

— А еще, говорят, на Украине ночью красиво, — говорит дядя Коля. — И вообще, много на земном шаре красивых мест. Вот я доделаю свой катафалк, посажу в него Зойку мою, своего шкета и вас с Юрой, и поедем мы по всему Советскому Союзу смотреть, где красиво.

Катафалком дядя Коля называет машину, которую он делает вот уже десять лет, собирает по кусочкам, достает и сам изготавливает детали, и клепает, клепает, клепает понемногу. Постепенно приобретающий формы и содержание автомобиля, катафалк хранится на станции техобслуживания, что на 3-й Комсомольско-молодежной улице — там дядя Коля работает слесарем-авторемонтником. О катафалке он говорит часто.

— Вчера передний мост кончил клепать. Потихоньку, глядишь, и соберу свой катафалк. Для начала всех прокачу. Тебя, Нин, Джильду твою, Верку Кардашову, Вальку, Фиску, пацанву всю перекатаю. Потом поеду с семьей в путешествие. У нас же с Зойкой не было фактически никакой свадьбы, так хоть в свадебное путешествие ее свезу. По всему Союзу!

Когда я рассказал Веселому Павлику, какая у Дранейчикова отца мечта, Павлик пришел в восторг.

— Молодец мужик! — веселился Павлик. — Ух! А мы сидим здесь и света белого не видим. Эх, я ему достану! Все достану! Я ему что-нибудь такое достану, чего нигде не достанешь! Не волнуйся, у меня есть знакомые.

Но вскоре у Веселого Павлика началась депрессия, и он так ничего и не достал для дяди Коли. Да и что он мог достать, работая в своем мясном отделе? Кусок говядины? Окорок? Грудинку?

Вот наше место. В позапрошлый раз мы здесь столько наловили, что никто не поверил, а в прошлый вообще ничего не поймали. Дядя Коля бросает рюкзак и идет за ветками для костра, а я сажусь, запрокидываю на рюкзак голову и смотрю в небо. Звезды стали ярче, будто облака подчистили их своими бархатными боками. Я не могу долго смотреть на звезды — мне кажется, что это глаза иного мира смотрят на меня сверху, золотые, загадочные. Их тягучий и строгий взгляд проникает в душу, и душа начинает волноваться, потеют ладони, трепещет сердце, и я отвожу глаза от неба, не выдерживая строгого взгляда звезд.