Александр Сегень - Похоронный марш

— Чево сдес ходишь! А ну сдес не ходи, а то по шее получишь! Не видишь, я сдес мету!

Когда не было прохожих, он так же обращался с котами:

— Чево сдес усами шевелишь! Иди мышка лови, а сдес не сиди!

Или с голубями:

— А ну чево сдес лю-лю-лю! Кыш давай!

Это было смешно, особенно потому, что дед Махмуд связывал шнурком от ботинка дужки очков, чтоб очки не сваливались во время работы, и его лысая голова выглядела забавно с бантиком на затылке.

У деда Махмуда всегда возникали религиозные споры с Монашкой из первого подъезда. Монашка вовсе не была никакой монашкой, просто она являлась заправилой всех религиозных отправлений старушек нашего двора, ходила всегда во всем черном, и соседи прозвали ее за это Монашкой. А на самом деле она была Серафима Евлампиевна. Монашка выполняла функции миссионера от церкви Иоанна Богослова, что на Новозаветной улице, за Профсоюзным прудом, бывшим Архимандритским. Она приносила старушкам всякую мелкую утварь, лампадки, свечки, просфорки, а главное, в больших количествах образки, из-за которых и возникали трения с дворником-магометанином.

— Ты чево сдес свои картонки носишь, а? Нилися мордашка богу рисовать, Коран не велит, гирех большой.

— Это ваша басурманин не велит, — отвечала Монашка, — а наш Иисус Христос обязательно велит. Чтоб люди знали, какой он.

— Врешь ты, как не стыдно, — спорил Махмуд. — Пророк Иса тоже совсем не велит. И в Коране про него есть. Когда мордашка богу рисуешь, как верить в него? Надо, чтоб мордашка богу была никакая, тогда я его боюсь и уважай. Вот.

Споры заканчивались тем, что Монашке нечем уже было крыть, она плевала под ноги дворника возле самой метлы, крестилась и уходила, бормоча:

— Не воведи нас во искушение, избави нас от лукавого…

Если старик Махмуд верил, что бог есть, а сын Махмуда Сафар верил, что бога нет, то сын Сафара Рашид не верил ни в то, ни в другое. Для Рашида существовал боженька, добрый и смешной старикан, о котором он нам рассказывал бесчисленные истории — обхохочешься. Мы ходили за ним по пятам, выклянчивая, чтоб он рассказал нам про боженьку.

— Рашид, расскажи про боженьку, ну Раши-и-ид, ну расскажи-и-и, Раши-и-ид, ну Раши-и-и-ид, про боженьку, не будь гадом.

— Ну ладно, фиг с вами, — говорил Рашид. — Слушайте. У боженьки, значит, был палисадник, в котором росли яблоки, но боженька Адаму, своему сыну, не разрешал их лопать, потому что они еще были зеленые, и у Адама случился бы понос, но там, значит, у Адама, была жена Ева, и она ему говорит: «Чего это ты, Адам, сдрейфил? Эх ты, а еще первый мужчина!» Ну, Адам поковырял в носу, да и надергал жене яблок. Она ими облопалась, и он брюхо набил. Боженька смотрит, чего это они все в тубрик бегают туда-сюда, туда-сюда, не иначе как зеленых яблок нажрались. А Адаму и Еве надоело штаны снимать-одевать, так они совсем без штанов стали ходить по двору. Тогда боженька огорчился, взял ремень и Адама с Евой по голым задницам ка-ак…

Рашид продолжал увлеченно рассказывать и даже показывать, он входил в раж, и в уголках губ его образовывалась пена, а когда он возносил к небу кулаки, чтобы показать, как боженька гневается, то мы видели, что под мышками у него порвано; мы не знали, какой он — боженька, бог это бог, он висел в триедином лице у моей бабки в комнате, в углу, такой игрушечный, но жуткий — Христос, Николай-угодник и Умиленье, а вот боженька… — мне, например, он представлялся Рашидом с пухлыми малиновыми губами, в уголках которых закипает пена, и в клетчатой рубашке с рваными подмышками.

Особенно хорошо у Рашида получался гнев боженьки и трепетание его сына Адама, потому что Рашидов отец, дядя Сафар, очень часто сек Рашида по всякому поводу и без повода. В отличие от Лютика, которого папаша бил во дворе, Рашид никогда не допустил бы такого позора. Изредка со второго этажа третьего подъезда доносились Рашидовы крики, но выходя во двор, он всегда скрывал, что ему больно, только однажды сказал мне, когда мы играли с ним в ножички и я похвалил его нож:

— Булавка, а не нож, — сказал Рашид. — Мне теперь финка нужна настоящая, позарез нужна.

— А на фиг тебе финка? — спросил я.

— Клянись, что будешь держать язык за зубами.

Я по-блатному щелкнул ногтем зуб и перерезал себе большим пальцем горло, что заменяло клятву.

— Отца зарезать хочу, — сказал Рашид. — Надоел он мне. Каждый день от него ремня получаю, и над матерью издевается, собака. Если у кого увидишь финку, скажи мне, ладно?

— Ладно, — пообещал я, а самому мне стало страшно, ведь что же это будет, если Рашид отца зарежет, его ж посадят, и никто нам больше не будет рассказывать про боженьку. Нет уж, пусть лучше он потерпит. Подумаешь, ремень. Зато у него нет такой пьяной матери, как у меня. Ага, хотел бы я, чтоб у меня была такая мать, как у Рашида, тетя Зульфия — красивая, брови черные, а глаза, как две черные черешни. Дядя Сафар ей, конечно, в подметки не годится — низенький, толстый, вместо глаз две злые щелочки. Да к тому же всего лишь какой-то портной в швейном ателье, а ей нужен певец. Вот Магомаев бы подошел. Хотя за Магомаева, по моим подсчетам, обязательно должна была выйти Эдита Пьеха. А еще хороший мужчина Вячеслав Тихонов. Вот ему бы здорово было жениться на тете Зульфии и поселиться у нас в доме. А маму Сашки Эпенсюля, тетю Веру Кардашову, неплохо бы выдать замуж за Жана Марэ, потому что она не только в нашем доме, но и во всем мире самая красивая женщина.

Тетя Вера Кардашова очень любила Рашида и когда видела его озорную макушку, всегда весело смеялась. Рашида любили все, потому что он был задорный, сильный и справедливый. Малышня постоянно обращалась к нему, чтоб он разрешал споры. Только Монашка не любила его.

Однажды Рашид рассказывал, как боженька затеял потоп.

— Сидел он, значит, смотрел по телеку хоккей, а кран забыл закрыть в ванной, и вода протеклась на пол, а с пола фигакс на землю, разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились, поняли, на фиг? А боженьке хоть бы хны, сидит, болеет за ЦСКА…

— Ах ты антихрист ты поганый! — вдруг раздалось у Рашида за спиной. — Басурманин чертов, прости господи, пресвятая богородица, матерь Мария!

— Ой! — вскрикнул Рашид, потому что Монашка очень больно ткнула его пальцами под ребро.

— Не слушайте его, детки, не слушайте, ангелочки, этого беса магометского, — обратилась к нам Монашка с воззванием.

Мы все покатились со смеху, а Монашка пошла прочь, крестясь, вознося очи к небу и шепча молитвы. Около своего подъезда ей предстояло еще наткнуться на дворника Махмуда, который, увидев ее, сразу закричал:

— Эй, уважаемая Серафима, очень тебя прошу, дай мине смотреть на твоего бога, может, он такой, как я, а?

— Изыди, сатана! — прошипела Монашка, и ее черные одежды растворились в темноте подъезда.