Александр Сегень - Похоронный марш

Тетя Вера Кардашова не дождалась, когда дядя Коля станет катать ее на своем самодельном катафалке, она умерла, и он нес ее гроб, чтобы хоть так исполнить свое обещание. Он нес гроб высоко, и казалось, что он хочет еще выше поднять его, чтобы показать тете Вере, где красиво. Весь Советский Союз показать и весь мир.

Смотреть на огонь так же приятно, как на звезды, с той разницей, что на огонь можно смотреть хоть сто лет не отрываясь. Костер трещит и посылает во все стороны отблески своей души. Темнота жадно глотает их, согревается и пьянеет. Устроив костер, дядя Коля достает из рюкзака военную флягу своего отца, делает из нее два глотка и, завинтив крышку, кладет рядом с собой.

— Ну что, Леха, покемарить хочешь? — спрашивает он у меня весело. Я улыбаюсь ему, отрицательно качаю головой и начинаю смотреть на костер. Огонь переваливается с боку на бок, исполняя свой гибкий танец; дым то устремляется ввысь, то, ломаясь, катится колесом по земле, и когда он лезет в глаза, я мысленно говорю ему: дым, дым, я не вор! дым, дым, я не вор!

Дважды мой отец приходил из тюрьмы и оба раза не надолго. Вернувшись во второй раз, он страшно избил Ивана Расплетаева, так что тот, наверное, вспомнил предсказание дяди Коли, что Сергей придет и еще добавит. Когда мой отец и Дранейчиков отец встретились, мой спросил:

— Ну что, Колька, все клепаешь свой катафалк?

— А что делать, — ответил дядя Коля, — клепаю, брат.

— А мое семейство прокотишь? — спросил мой отец.

— Железно, — ответил Дранейчиков отец, — можешь быть уверен.

— Ну добро, — сказал мой отец и, засмеявшись металлическим смехом, стукнул дядю Колю по плечу.

Моего отца все боялись, даже дядя Коля. Когда его снова упрятали, дом спокойно вздохнул — слава тебе, господи. А дядя Коля сказал моей матери:

— Ты, Фис, не волнуйся и не переживай. Я как помогал вашей семье, так и буду помогать. И все будем вам помогать. Ты даже и не переживай.

— Катись ты, Коль, куда подальше! — сказала ему на это моя мать Анфиса.

Воздух становится все вкуснее, все чище. Я вдыхаю полной грудью, еще и еще. Я буду большим и сильным, я весь переполнен любовью к этому свежему дыханью ночи, бабочки садятся мне на лицо, их большие черные крылья бархатно касаются щек, лба, глаз моих, и мне хочется вытянуться и распластать по земле свои огромные крылья…

— Леш, а Леш! Леш, а Леш! — слышу я голос дяди Коли и чувствую, как он толкает меня в плечо. — Давай, брат, просыпайся. Начинается.

Я вскакиваю, чтобы стряхнуть с себя бабочек, бегу к реке, зачерпываю пригоршню воды и бросаю холодную реку себе в лицо.

Прошлый год, когда умерла тетя Вера Кардашова и мой отец приходил из тюряги ломать ребра Ивану Расплетаеву, вообще был невероятным годом. Все будто перебесились, кричали, скандалили больше обычного, в Старопитейном переулке каждый день происходили драки; однажды я зашел за Дранейчиком, и его мать, тетя Зоя, сказала мне:

— Пошел отсюда! Пошел, сучонок, отсюда!

И захлопнула дверь. Мне даже плакать не хотелось, я вышел во двор и думал, какой смертью наказать тетю Зою, но потом я подумал, что тогда дядя Коля ни за что уже не повезет нас на своем катафалке, и заплакал. Слезы унесли из меня жажду мести, осталось только недоумение, как это дядя Коля может любить такую злую тетю Зою.

Начинается. Темнота уже тает, она стала жидкой, как расплавленный воск, и течет предутренней свежестью за шиворот. Река испаряется, она уже живет, рыбы ходят по дну и смотрят сквозь мутную воду на то, как растет свет. Оживают водоросли, по гладкой поверхности забегали водомерки; встрепенувшись, прозвенела в траве крыльями стрекоза.

— Лешка, поесть надо, — говорит дядя Коля. — Поесть, поесть, поесть. Иди-ка, яички, колбаска, подкрепись, а то рыба тебя уважать не будет.

Колбаса пахнет здесь совсем не так, как в городе, и хлеб здесь пахнет более хлебно, а яичная скорлупа громко хрустит в тишине, ломается звонко, как стекло.

Оказалось, все очень просто. Фрося накрутила Дранейчиковой матери мозги, будто дядя Коля похаживает к моей матери Анфисе и будто очень даже давно похаживает, а я будто и вовсе не моего отца сын, а дяди Коли, поэтому, мол, Юра недоразвитый, а я еще ничего, нормальный. Тетя Зоя не ограничилась изгнанием меня, она устроила скандал дяде Коле, требовала от него решительных признаний и даже разбила огромную вазу, которую он ей недавно подарил. Тогда дядя Коля хлопнул дверью, ушел, напился и, придя ночью пьяный под окна, запустил в Фросино окно камень, а потом еще обломок какого-то стула. Его забрали в милицию на пятнадцать суток и взяли штраф. А когда он вернулся и стал собирать вещи, чтобы уходить от жены, тетя Зоя вдруг смягчилась и стала у него спрашивать:

— Может, и вправду ничего не было, а, Коль? Может, все набрехала мне сучья Фрося, а? Да ты погоди, Коль, ну что ты в бутылку-то полез? Давай обсудим все тихо-мирно.

Они-то помирились, но я с тех пор не то что в их квартиру, а и в их подъезд-то ни ногой. А самое смешное в этой истории, что за пятнадцать дяди Колиных суток Фрося еще не успела вставить новые стекла, и Дранейчиков отец во славу примирения с женой вклепал ей их за милую душу.

Лягушки так и кудахтают, как кудахтали три часа назад, и не замечают, наверное, что утро идет. На небе уже нимб в треть неба. Когда весь небосвод станет этим нимбом, появится солнце. Клев начался. Удочки запущены в реку, и червяки заманивают рыб. Мы молчим, только дядя Коля время от времени покашливает, дымя беломором. Он уже поймал одну, но маленькую, секильдявку. Рядом с ним походная фляжка старого Дранея, и время от времени он осторожно отвинчивает крышку, отпивает крошечный глоток, осторожно завинчивает и кладет рядом. Там, во фляжке, я знаю что. Там самодельное вино дяди Коли под названием «Фантазия».

Отец и мать у дяди Коли самые непривлекательные личности в нашем доме, если не считать Фросю Щербанову. Взять для начала старого Дранея. Широкое испитое лицо, все в огромных порах, будто изъеденная букашками древесина. Глаза налиты вечной злостью и недовольством. Руки дрожат и все цапают. Если кто-то из ребят пробежит мимо, старый Драней обязательно схватит его за волосы и ни за что ни про что дерет, а потом делает вид, будто все это такая стариковская шутка. Жизнь свою он проводит главным образом в Старопитейном переулке, в пивной. А старая Дранеиха безумная, но они ее в сумасшедший дом не сдают, потому что от нее нет никакого вреда. В промежутках между едой и сном она обычно стоит у окна, и если кто-нибудь проходит мимо по улице, она поднимается на цыпочки, высовывает лицо в форточку и, хохоча, клацая зубами, пытается сообщить прохожему нечто очень важное:

— Ка-ка-ка, гуни-гуни, мэ-мэ, ламалакакиту!

Мы иногда приходили постоять под ее форточкой и послушать безумное лопотание. Рожи, которые корчила старая Дранеиха, произнося свои доклады, вызывали в нас смех, но иногда до нее вдруг доходило, что мы издеваемся, и тогда лицо безумной делалось плаксивым, и она говорила нам единственное вразумительное: