Александр Сегень - Похоронный марш

— На поминки разве что, — отвечала баба Клава.

Наш дом был достроен в 1946 году. Об этом свидетельствует дата на виньетке, которая громоздится над самым верхним окном второго подъезда. Всего подъездов три, а этажей шесть. В конце 1946 года первыми въехали в наш дом Орловы, а кроме них, в том году поселилась там же, в первом подъезде, только одна семья, Типуновы — Василий, жена его Катя и шестилетний сын Юрий. Я знал уже не Василия, а деда Василия, вернее даже, Типуна, как его все звали.

Типун — молчаливый и строгий пенсионер, всегда в сером костюме, или в сером плаще, или в сером пальто. Шляпа и зимняя шапка у него тоже были серые. И лицо серое, непроницаемое, большое. Обычно он сидел во дворе незаметно, но вместе с тем его присутствие всегда чувствовалось, как чувствуется присутствие неба и присутствие деревьев и птиц. Если он сидел за доминошным столом, то тоже не играл, а только присутствовал при игре, опершись на черную палку с металлическим врезанным узором. Рядом с ним бушевали доминошные страсти, нередко доходившие до перебранки, а то и до драки, но это его не касалось, потому что все, что он мог пережить, он пережил уже давно. Его возвращение с войны было случайностью, потому что он побывал везде, где должно было убить, и смерть не захотела его.

Два раза в день Типуниха приходила звать Типуна — обедать и ужинать. Она подходила, садилась рядом, брала мужа под руку и говорила:

— Пойдем, Вася.

— Пойдем, Катюша, — отвечал старик, и они тихо шли домой.

И никогда она не говорила: «Пошли, дед». А он никогда не говорил: «Пошли, Катя» или «Пошли, бабка», а только «Катюша».

После обеда Типун ежедневно производил запуск своих голубей. Утром кормил, а днем дергал за шнур, вверху распахивались воротца, и волна белых крыльев выплескивалась наружу из голубятни, рассыпалась на трепетные хлопья и легким облачком начинала кружить в небе, осеняя наш двор, бросая светлые блики на запрокинутые лица людей.

Мой брат Юра всегда угадывал, когда Типун запускает голубей, и обязательно выбегал посмотреть. Он радостно следил за белоснежным полетом, притоптывал, подпрыгивал, счастливо суетился, а когда голуби, устав, садились обратно в голубятню, Юра удовлетворенно и бодро возвращался домой. Случалось, что, когда Юра стоял и, задрав голову, смотрел в небо, кто-нибудь внезапно подскакивал к нему и валил с ног в песочницу. Но такое бывало редко, потому что все любили смотреть, как в небе кружатся голуби старого Типуна. Это зрелище никогда не надоедало. Мальчишки всякий раз начинали мечтать, что и у них когда-нибудь будут такие же голуби. Мужчины вспоминали о днях своей молодости, о белых платьях девушек, за которыми они ухаживали, о свадебных нарядах, жен, про которых им уже странно было думать, что они когда-то были невестами. Но больше всех любили голубей женщины. В их лицах сразу появлялись светлые улыбки, немного грустные и счастливые — зачарованные. Тетя Вера Кардашова с затаенным дыханием шептала:

— Какая красота, боже мой! Словно мультипликация!

И я не знал, на кого мне смотреть, на голубей или на зачарованную тетю Веру, на ее тонкий плавный профиль, вырезанный из небесного белого агата. А то, что она говорила о голубях — мультипликация, делало зрелище птичьего полета еще более волшебным. Даже моя мать Анфиса становилась совсем иной в такие минуты. С ее лица спадала печать алкоголического сарказма, глаза оказывались голубыми и теплыми, и тогда я знал, что это она родила меня. Несколько раз, помню, я подходил к ней в такие моменты и обнимал за ноги — я ведь был ей тогда едва ли по пояс.

Голубятню Типуну построили за счет домоуправления перед фестивалем молодежи и студентов, когда всем ЖЭКам в Москве было рекомендовано поощрять тех, кто разводит голубей, чтобы к фестивалю развелось побольше символов мира. А до этого он держал их на чердаке, но лазить на чердак ему становилось все труднее и труднее.

Типун никогда не говорил о своих голубях, словно их и вовсе не существовало на свете. А потом вдруг подходил к голубятне и дергал за шнур. И всякий раз это было неожиданностью.

Голуби и Катюша — вот все, что было у Типуна. А что еще надо человеку?

Когда сын Типуна Юрий женился и у него родилась дочь Люба, Типун вытребовал для сына отдельную квартиру в желтом кирпичном доме, и через год у Юрия еще родился сын Женька, мой ровесник. Но Типун как-то мало общался с семьей Юрия, у него была своя жизнь — голуби, Катюша и много памяти о войне, перебирать которую можно бесконечно, и одной человеческой жизни не хватит, чтобы все перебрать.

Одно время с типуновскими голубями мог сравниться только Игорь Панков, когда он вкатывался во двор на своем гоночном велике и совершал круг почета, такой же, какой совершали в небе голуби. Но потом Игорь стал Игорем Пятно и уже не соперничал с типуновскими красавцами. Он даже несколько раз грозил, что стрельнет в голубей из рогатки, но за это Игорь точно получил бы в глаз от всего нашего дворового народа, и он так и не решился на подобную дерзость.

Лишь один день в году старый Типун не запускал своих голубей. 9 Мая. В этот день Типуну всегда было некогда. Все утро он занимался приготовлениями и часа в два выходил наконец из подъезда, сопровождаемый Катюшей. На нем красовался черный выходной костюм, а на голове — белая шляпа. Грудь Типуна украшали награды — два ордена Славы, орден Красной Звезды, два ордена Отечественной войны и пятнадцать медалей. Такого не было ни у кого из наших ветеранов. Дядя Костя Тузов, по прозвищу Человек, при виде Типуна во всех регалиях каждый раз бил себя раскрытой ладонью в грудь и говорил:

— Настоящий орденоносец! Вы, дядя Вася, человек героический, я вас от всего сердца поздравляю с победой.

Приняв дворовые поздравления, Типун уходил на весь день встречаться с однополчанами, и Катюша с ним. Фросю Щербанову это всегда возмущало:

— И эта с ним пошла. Ему небось хочется со своими военными-то голубками повидаться да с друзьями выпить, а она мешаться ему пошла. Вырядилась! И он тоже, нацепил купленных побрякушек и рад стараться. Тьфу, страмота!

— Ой, молчала бы ты, глупая дуреха, — защищала Типуна с Типунихой баба Клава Кардашова. — Ведь все ордена на счету, и в ЖЭКе про них знают, и везде. И сама ты лучше моего знаешь, что не купленные они, а мелешь сама не разбираешь чего, лишь бы только язык не залеживался.

— Умные все стали! — раздражалась еще больше Фрося.

Вечером 9 Мая мы все, ребята, залезали на крышу смотреть салют. Гроздья огней бабахали по всей округе, и нам чудилось, что это типуновские голуби, пылая торжественным свечением праздника, взвиваются в небо и озаряют своими крыльями бескрайние горизонты Москвы и всего мира.