Александр Сегень - Похоронный марш

Отпуска мне за два года так и не дали. Зато два раза нас возили на экскурсию в Ленинград. Первый раз я не попал, потому что сидел на губе, а второй раз съездил вместе со всеми. Но мне вовсе не так хотелось побывать в Ленинграде — тем более что из всех музеев общим голосованием был выбран музей истории религии и атеизма в Казанском соборе, а хотелось сходить в Эрмитаж и в Кунсткамеру, о которой мы все мечтали в детстве, потому что там, по уверениям Игоря Панкова, есть все — оружие, восковые фигуры, невиданные драгоценности, заспиртованные уроды и даже двухголовый великан. Кроме Казанского собора, мы посетили четыре пирожковых, от которых все остались без ума.

В мае я вернулся из армии. Уже вовсю цвела черно-белым запахом черемуха. Во дворе сидел в споем сереньком пиджаке старый Типун и дремал, опершись на черный красивый костыль. Роджер, бабка и Юра были целы и невредимы. В тот же день я снова увидел в небе голубиное облачко и понял, что мое путешествие по белому свету подошло к концу — я вернулся домой.

На другой год выселили всех из желтого кирпичного дома, который предназначали на слом. Юрий и Светлана Типуновы вместе с девчоночным Женей получили квартиру на Юго-Западе. Перед отъездом Светлана сказала старушкам:

— И хорошо, что уезжаем, а то Юрка мой совсем от рук отбился, только и знает, что домином стучать во дворе. Может, хоть там домина не будет.

Они уехали, и желтый кирпичный дом был уничтожен.

Потом стали выселять и наш дом. Незадолго до этого Типуновы поменяли фамилию. Оказалось, что дед Вася был Тяпунов, а потом произошла ошибка. Старый Типун долго думал, как поступить.

— Куда уж теперь менять, Вася? — говорила ему бабушка Катюша. — И все документы, и всю жизнь ты Типун, это ж сколько менять-то?

Но он все-таки решил по-своему.

— Нет, надо менять. Раз дед мой был Тяпунов, то и я должен фамилию его сберечь. Да и что за Типун такой? Который на языке волдырь вскакивает, что ли?

И он превратился в Тяпуна, заставив сына и внука сделать то же самое.

Вот и все. Старый Типун, то есть Тяпун, вскоре со своей Катюшей уехал. Голубей он увез. Хотел мне оставить, но куда я их дену, когда перееду.

Голубятня стоит теперь пустая. Сизари иногда садятся на ее крышу, заглядывают внутрь, потом смотрят в небо, но и там не видят своих белых собратьев и, должно быть, думают, что типуновские голуби улетели в далекий космос, протерев, наконец, своими крыльями голубой небосвод до дыры.

И тогда они ошарашенно устремляются вверх, все выше и выше, потому что душа их тоже просится в полет.

Fortinbras. Take up the bodies: — such a sight as this

Becomes the field, but here shows much amiss.

Go, bid the soldiers shoot.

[A dead march. Exeunt, bearing off the dead bodies; after which a peal of ordnance is shot off.]

(Фортинбрас. Унесите мертвых — вид, подобный этому,

Уместен на поле брани, здесь же отвратителен.

Идите и прикажите войску сделать выстрел.

Похоронный марш. Уходят, унося мертвые тела; затем раздается залп орудий.

Десять. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один. Старт!

Это произошло 25 апреля 1978 года в 21 час 17 минут по московскому времени, когда жители нашего дома, большого серого, желтого кирпичного и маленького бурого домов вышли погулять во дворе, оставив программу «Время» наедине с четырьмя стенами своих квартир, и по сонным обоям бежали отблески посевных кампаний, пусков новых объектов десятой пятилетки, новые запуски космических кораблей и сложные обстановки на Ближнем Востоке. Фрося Щербанова увидела, как на шестом этаже второго подъезда выросла небольшая фигурка слесарька Гришки, который немного постоял и, крикнув гуляющей внизу с коляской Розе Шафиулиной, чтоб та отошла в сторону, постоял немного еще, потом поскользнулся и с воплем свалился вниз. Вопль был следующего содержания:

— Э! Алё! Лечу!

После этого раздался хруст, означающий, что тело приземлилось на стоящий под моим окном мотоцикл Игоря Панкова. Все бросились к месту приземления, а Фрося немного язвительно, но не без волнения в голосе, сказала:

— Дождались!

Фрося Щербанова являлась пенсионеркой. Когда-то она работала на заводе имени Лихачева, который с любовью называла заводом имени Сталина, а Волгоград Сталинградом. Пенсия у нее была хорошая, что позволяло ей не заботиться о приработке; а слесарек Гришка работал в нашем ЖЭКе слесарем-сантехником, но поскольку пил водку, то ему еще приходилось подрабатывать уборщиком в соседнем ЖЭКе. Однако двух зарплат вместе с сантехническими чаевыми все равно не хватало, и Гришка частенько бегал по подъездам, выклянчивая трешку или рубчиков пять.

— До понедельничка, теть Клав, пять рубчиков, а в понедельничек как в аптеке… Спасибо, теть Клав.

Рассказывает Клавдия Кардашова:

— Смотрю, Гришка в окне стоит и Розе-татарке машет, мол, прыгать буду. Я и говорю: гляньтя, никак Гришка прыгать собрался. Не успела сказать, а он уже — кувырк! Летит и орет: «Алё, ловитя, лечу!» Да где ж его поймаешь? Дернулись, а он уже мордой об Игорев мотоцикл саданулся и лежит. Подбегаем — живой! Пьяный, матерится, а по нему бензин течет, и мотоциклом ноги придавило. «Братцы мол! Это что жа, я, значит, живой остался? Бегитя за Фаиной, скажитя, что я живой». Вот что водка-то с людьми делаеть, до чего допиваются! А ведь трезвый-то жив бы не остался б.

Баба Клава Гришкой не восхищалась, но от души жалела его, дурака, и когда тот уже после полета принес ей очередную занятую трешницу, она велела ему, чтоб он взял ее себе, но не пропивал, а купил себе фруктов да поставил богу рублевую свечку за то, что бог ему жизнь сохранил, дураку такому окаянному. На два рубля Гришка купил яблок и два яблока силой запихнул бабе Клаве в карман, а предназначенный для бога рубль у Гришки отняла сожительница Файка Фуфайка, потому что она всегда у него отнимала деньги, если находила.

Слесарек Гришка у нас в доме прописан не был и жил лишь постольку, поскольку находился в состоянии незарегистрированного брака с Фаиной Ларюк, прозванной всеми Файкой Фуфайкой, за то, что она всегда ходила в ватной фуфайке. Своя комнатенка у Гришки была маленькая в общей квартире на Разуваевской улице. Он сдавал ее за тридцатку какому-то аспиранту, а если у них с Файкой происходили скандалы, Гришка кричал Файке:

— Всё! Всё! Всё! Больше меня не увидишь! Аспиранта в шею, и буду сам жить по месту прописки. Прощай! Я тебя любил, но теперь презираю!

В некотором роде Гришка был артист, он любил выносить свои эмоции напоказ толпе. Всякий раз, навсегда уходя от Файки Фуфайки, он еще какое-то время являл свой трагедийный талант дворовой публике:

— Дорогие мои! Братцы! Прощайте. Я ухожу, потому что женщины умеют сделать жизнь мужчин невыносимой. Терпите же, если можете. Но я терпеть больше не буду. Не желаю. Горд. Я очень горд, дорогие мои. Прощайте. Тетя Клава, прощайте. Тетя Фрося, прощайте навсегда. Дядя Вася, прощайте, дорогой.