Александр Сегень - Похоронный марш

— Всё! Всё! Всё! Довольно! Жильца в шею! Ухожу жить в свою берлогу! Прощайте, дорогие мои! Анна Феоктистовна, Серафима Евлампиевна, добрые мои, прощайте!

А однажды я увидел, как он сидит одиноко у подъезда, курит и кисло морщится. Я спросил, что с ним. Он сказал:

— У меня, Алеша, всё внутри в кисель превратилось. Я помру скоро. Прощай па всякий случай.

В сентябре он умер.

Его хоронили по месту прописки, и никто этих похорон не видел, только Файка Фуфайка и дядя Коля Дранеев. А я не пошел, потому что слишком много было и еще будет в моей жизни похорон и поминок.

Файка говорила, будто при вскрытии обнаружилось, что внутри у Цирка Ходячего оказались смещены все органы, и врачи дружно удивлялись, как это он еще жил так долго.

Смерть Гришки Цирка Ходячего не произвела в нашем доме впечатления ни на кого. Разве что только моя бабка заплакала, а до остальных просто не дошло, что он умер, настолько все привыкли удивляться и удивлять других, что Гришка упал с шестого этажа, ударился об мотоцикл и остался живехонек. Ему следовало бы еще поставить памятник под моим окном с надписью на постаменте:

Да, именно так, мысль о том, что Гришка остался жив, не давала ходу мысли о его смерти. Мало кто говорил, что Гришки уже нет, продолжали обсуждать подробности его пресловутого полета, и иногда можно было слышать вопрос:

— А где же ваш Цирк-то Ходячий?

И все тогда недоуменно переглядывались, и кто-то неуверенно говорил, что Гришка вроде бы уже помер.

— Как помер?! — удивлялся несведущий. — Отчего же? Болел?

— Да… болел вроде… Не знаю, Тось, — отвечали жильцы нашего дома. — Болел, наверное. А потом, он ведь пил, Тось, страшное дело как пил. Вот и окочурился.

И тут же все забывали о Ходячем Цирке, говорили о женитьбе Нины Панковой и о дебошах ее сына Игоря, о горячей воде, которую в нашем доме постоянно отключают, ну просто постоянно, ну зла не хватает! А еще о приметах на грядущую зиму и о Вовке Тузове, который кувыркался и вертелся на недавно установленном турнике.

— Чего это он кувыркается?

— А шут его знает, Тось. Цельный день так полощется. Цельный день.

— Гатаперчатый мальчик, — вставляла свое слово Файка Фуфайка, тоже уже совсем забыв о своем бывшем сожителе.

А Вовка Тузов, младший из двух Тузиков, готовился в цирковое училище. Он вращался вокруг металлической оси турника, подскакивал, соскакивал, падал, снова взбирался, неловко спрыгивал, рискуя свернуть себе шею, и вдруг летел, взлетал, устремлялся в воздух и внезапно особенно изящно, как могут только настоящие циркачи, приземлялся.

Не так давно он позвонил мне и позвал в гости, а я попросился к нему на занятия. Цирковая школа оказалась в Измайлове, на берегу кольцеобразного пруда с островом, на котором размещается большая церковь. Я приехал на двадцать минут раньше и успел погулять немного, забрел на островок. Там я как-то особенно почувствовал запахи весны, и увидев в небе стаю птиц, подумал: к нам.

Потом я сидел на Вовкиных занятиях. Вовка уже был совсем не такой, как в детстве, не Тузик. Я смотрел, как он занимается, прыгает и летает, и мечтал о том, что когда-нибудь увижу его звездным человеком под куполом цирка.

Вечером я был у него в гостях. Он уже женат. Жена немного выше его ростом, тоже будущая артистка цирка, такая стройная и гибкая, что мне невольно вспомнились циркачи Пикассо. Угощенья особенного, конечно, не было, мы пили чай с тортом и вареньем, немного вина. Разговор получался неглупый, и мне казалось, что я совсем недавно познакомился с Вовкой, что у нас никогда не было общего детства. Я даже нарочно спросил его:

— А помнишь, у нас еще был Гришка, которого все звали Цирк Ходячий?

— Ну конечно, — сказал Вовка. — Тот, который с пятого этажа упал и остался жив.

— Только не с пятого, а с шестого, — поправил я. — Но это не так важно. А важно то, что теперь я хочу выпить за Цирк Летучий.

Когда я возвращался домой, мне стало жалко Гришку, что за него уже никто не выпьет. Я зашел в кафе на улице Горького и попросил себе бокал шампанского.

Деревья живут рядом с нами, у них своя жизнь. Мы смотрим на них, а они на нас. Я знаю, что весна начинается уже в декабре, а лето уже в марте, но они начинаются втайне, как тайной до поры до времени является сидящее в земле зерно. Я могу точно определить, в какой день в чреве земли зачалась весна. Выйдя в этот день утром на улицу, я чувствую особенный запах — он исходит из-под земли, а выводят его оттуда наружу деревья. На следующий день этого запаха не будет, но я уже буду знать, что весна там глубоко в земле — деревья оповестили людей о ней, и теперь всю зиму не будет больше запахов. Точно так же деревья дают знать о зачатии лета, осени и зимы.

Деревья олицетворяют собой смену времен года. Для каждого времени у них свой наряд, а зимой они голы, как душа перед богом, потому что зима — это смерть, зима — это зачатие нового, начало очередного воплощения природы, ежегодная жизнь которой состоит в младенческой светлой зелени весны, сочной и страстной взрослости лета, и в зрелом многообразии красок осени. А зима приходит подводить последний итог и закладывать новое зерно.

Больше всего мне нравятся клены и липы, у них самый приятный запах — у лип весной и летом, у кленов осенью. Тополи тоже хороши, но уж очень озабочены своим потомством, которое они изо всех сил стремятся запихнуть вам в нос, в рот, в глаза, в глотку, в легкие. Липы, клены и тополи росли в нашем дворе, а других деревьев не было. Старше всех липы, а клены я помню еще тонюсенькими прутиками, торчащими из земли, они — мои ровесники. Тополи — второе поколение деревьев нашего двора, я помню их уже только юношами, бледно-зелеными, стройными и сильными, мне их до слез бывало жалко, когда им обрезали сучья и они превращались в угловатых уродцев, будто наголо остриженные новобранцы.

Между деревьями постоянно сновали собаки, здесь у них происходили ухаживания, свадьбы, грызня, псы вставали у стволов в позу фигуриста, а мы, дети, с восторгом их пародировали к недоумению и конфузу родителей. Мы тоже постоянно сновали среди деревьев, играя в пряталки, и, прячась под какой-нибудь задумчивой липой, нередко натыкались на белый и черный собачий кал.

Клены росли гораздо быстрее меня, и я страшно завидовал им. Смотрел, какие они уже длинноногие и крепкие, и завидовал. С каждым годом они все набирали и набирали высоту, а я едва-едва выжимал из себя сантиметр, да и то вытягиваясь в струнку и напрягая лоб, чтобы хоть немного приподнять самый тяжелый груз на земле — метку роста на дверном косяке. Там, выше этой метки, переливался многоцветней красок и ощущений мир взрослых, неведомый и удивительный. Здесь, под ней, стоял я, в своей нелепой, низкорослой затюканности.