Юрий Кувалдин - День писателя

Волович посмотрел на Клоуна долгим, испытующим взглядом, затем поднялся с телевизора и подошел к Инне:

— Ты тоже от скуки сюда ходишь?

— Пустяки, — махнула носовым платком Инна.

— По сути, Витек прав, — сказал Парийский. — Я уж определенно хожу сюда от нечего делать. Иногда даже затем, чтобы выпить с приятными людьми. Я сейчас принесу вина.

Парийский не спеша пошел в фойе. Волович пожал плечами.

— Конечно, все мы скучаем в жизни. А я, что, не такой? Тоже приходится скучать. Но я не даю скуке покорить меня. Я просто ухожу от нее, не говорю о ней. Мало ли что в жизни случается, так что же, мы должны обо всем говорить?..

Клоун резко прервал Воловича:

— Должны! Потому что опасно слишком выставлять на вид человеку, насколько он равен зверям, не показывая ему величия его. Потому что опасно также слишком выставлять ему на вид величие, не указывая на низость. Еще опаснее оставлять его в неведении относительно того и другого. Но очень выгодно выставлять ему на вид и то и другое. Пусть сам человек дает себе настоящую цену. Пусть он любит себя, потому что он способен к добру. Но пусть он и ненавидит себя за все низости, которые в нем есть…

— Да ладно вам митинговать! — крикнул Парийский, появляясь на сцене с портфелем.

Поляков провел расческой по своим светлым волосам, дунул на нее и, выставив вперед, как указку, сказал:

— Пришел бы человек со стороны и подивился нашему модернизму! Я представил себя в роли этого нового человека. Я пришел сюда в студию, смотрю и не понимаю: что здесь вы делаете? Просто все здесь дико с непривычки, — продолжал он, постепенно повышая голос и хмурясь. — Никто ничего не делает, черт знает что! Парийский должен был дать текст экспромтной пьесы, а не дал. Наверно, не написал. Алик должен был явиться на прогон… Мы же этот, для Азы, монтаж должны были прогнать… Но он погиб! Вы как режиссер, — указал расческой Поляков на Воловича, — сами не знаете, чего хотите, и ничего не делаете. Этюды, этюды, этюды… Да сколько можно! Давайте возьмем «Вишневый сад», проку больше будет. А так, я подозреваю, мы для вас всего-навсего материал, на который вы смотрите свысока и из которого вы хотите вылепить нечто такое, что впоследствии даст вам возможность ставить спектакли где-нибудь во МХАТе… Что мне, непонятно, что ли?!

Волович побледнел и застыл в луче прожектора. Парийский копался в портфеле, где под белым халатом лежали бутылки. Когда он извлек первую бутылку, то вместе с ней показалась из портфеля змейка стетоскопа, блеснув никелированными деталями.

— Это ты им сказала, что мне предлагают ставить профессиональный спектакль! — закричал Волович на Инну.

— Зачем мне говорить? — тихо проговорила Инна.

Парийский достал стакан, налил. Поляков буквально выхватил у него стакан и со злобой сказал:

— Больше моей ноги здесь не будет!

Выпив, он схватил гитару и спрыгнул со сцены в зал, но Клоун окликнул его:

— Погоди, пойдем вместе!

Парийский налил ему, Клоун взял, пригубил, а уж затем сказал:

— Пусть земля будет Алику пухом.

Клоун взглянул на Инну. Она, невысокая, красивая, стройная, показалась теперь ему очень далекой, и он понял, что, как следует не влюбившись в нее, разлюбил.

— Зря вы это, обижаться, — сказал Парийский, выпив. — На самих себя следует обижаться. Осуждать просто. А вы сами зачем здесь? Из одной любви к искусству, что ли? Это только я из любви… А вы? Ладно, Волович на нас практикуется. А что тут плохого? Ведь вы тоже практикуетесь, не так ли? Поляков, ты же на режиссерский летом будешь поступать. Чего тебе-то выступать! Сам натаскиваешься на этюдах будь здоров! Импровизируешь прекрасно. А пришел каким, вспомни? Угловатый, стеснительный, зажатый. Каждую фразу говорил с напряжением. Сам себя на сцене пугался, боялся в зрительный зал заглянуть. А теперь? Ты же овладел органикой. Живешь на сцене запросто, без напряжения, раскрепостился. А Клоун? Только благодаря нашей методике натаскался.

Я уже сейчас вижу, что любая студия тебя возьмет. И ГИТИС, и Щукинское, и Щепкинское… Ты свободен в своем «я»… А откуда это? Только от пьесы, которую мы играем набело, экспромтом. Импровизация — это ключ к актерству. А Инна? Вы взгляните на эту красавицу. Это же в скором времени звезда телеэкрана!

Поляков сел в партере на первом ряду, перебирал струны гитары.

— Кто спорит, — сказал он. — Но…

— Боже мой, отчего мне так тяжело! — вздохнула Инна и заплакала.

— Прощайте! — прошептал Клоун и осторожно, точно боясь нарушить возникшую на сцене тишину, сошел в зал.

Поляков поднялся и пошел за ним в фойе. Там Клоун сказал:

— Пойдем быстрее. Не люблю я этих растянутых прощаний. Все равно сюда возврата нет.

Они быстро сбежали по широкой мраморной лестнице к нижнему фойе, оделись и вышли на улицу. Шел снег, и все вокруг было тихо и чисто.

— Здесь всех нас ждала судьба Алика, — продолжил Клоун. — Обреченность во всем какая-то.

— Это есть, — согласился после паузы Поляков, поднимая воротник пальто.

— Не есть, а прекрасная нам школа. Да я бросил пить лишь из-за Парийского. Он для меня наглядный пример. И вообще — точка. Я зацепился за другую жизнь. Я сам почувствовал пьесу. И могу плыть без них! — Клоун кивнул назад. — Ты знаешь, мне было некуда деться. Вот я и лип к Парийскому. У него приют нашел.

Поляков закурил, держа гитару под мышкой. Затем сказал:

— Разве я не понимаю? Мне теперь нужно зацепиться. Клоун нагнулся, скатал снежок и бросил его через дорогу в замерзшую, желтоватую от фонарей Москву-реку.

— Я не в том смысле. Я женщину себе нашел, — и добавил после паузы, — с ребенком и с квартирой. Это то, что нужно. Иначе у меня безвыходное положение. Теперь вот с понедельника иду на работу…

— Что подыскал? — спросил Поляков, выпуская клуб дыма.

— Что я мог подыскать? Как мышонок… Смотрел все справки под стеклом на улицах. А там одно и то же: токари, слесари, грузчики… Она, женщина моя, нашла. Приезжал в гости при мне бородатый друг ее… Ну, короче, берет к себе в НИИ, он там зав. сектором. Графики буду ему чертить до лета, а там в ГИТИС…

— На актерский?

— Ну его к черту! На режиссерский. Вот с тобой хотел поговорить. Ты уже разработку делаешь?

— Угу, — кивнул после некоторого молчания Поляков.

— А что читать будешь?

— Стихи — Пушкина, прозу — Чехова, басню — Крылова. Стандарт. М-да.

— А я разработку нашей пьесы дам. И Алик в ней погибнет, как в жизни.

— Зачем? Алик ведь, посуди, так и так бы долго не протянул. Законченный алкаш… Но дело не в этом. Дело в том, что приемные комиссии не любят всякого модернизма. Это ты должен запомнить. Они проверяют абитуриентов на классике.

Клоун пожал плечами, помолчал.

— А читать буду Мандельштама…