Юрий Кувалдин - День писателя

Он услышал в трубке смех.

Пошел сильный снег, крупный, радостный. Потому что его радостно ловил ладонями Клоун, спеша в метро, чтобы ехать на «Сокол» к Ларисе.

Вот ее дом-башня, дом высокий, белый, чистый, как рафинад, как прямоугольник белого пенопласта, которым пользовался Алик, макетируя свое Бескудниково.

На лифте Клоун поднялся на шестой этаж.

Однокомнатная квартира, паркетный пол, уютно. На кухне Лариса усадила Клоуна за белый стол, отделанный пластиком. Клоун ел борщ со сметаной и смущенно опускал глаза. Лариса сидела глубоко в старинном кресле.

— Тебе нужно срочно подыскать работу, — говорила она. — Так же нельзя жить. Что это за философия — не работать?

— Это философия неприкаянных, разочарованных людей, — с долей иронии проговорил Клоун.

В кухню вошла Маша, шестилетняя дочь Ларисы, сказала:

— Дядя меня в садик поведет?

Лариса рассмеялась.

— Дядю самого нужно вести в садик, — сказала она, поглядывая на Клоуна сочувственно.

Маша играла на полу в комнате, а Лариса с Клоуном сидели на диване, смотрели на нее и разговаривали.

— Я развелась из-за того, что не видела в муже интеллекта. Его ничего не интересовало: ни кино, ни литература, ни театр.

— Зачем же нужно было выходить за него?

— О! Учились вместе в школе… Так, по привычке. Три года прожили и разошлись. Он деловой!

Клоун поморщился, сказал:

— Не выношу это слово: «деловой»!

Она засмеялась. Затем встала и подошла к окну, за которым горели огни города. Клоун тоже встал и, преодолевая смущение, вдруг обнял ее и поцеловал…

В пятницу он был в клубе на Раушской набережной. На сцену был дан свет выносных софитов. Поляков сидел на солдатской койке и бренчал на гитаре. Вскоре появились Волович и Инна. От бархатных черных кулис пахло пылью.

— Где Парийский? — спросил Волович. — Где Алик? Не люблю, когда опаздывают… Театр начинается с дисциплины! Поляков громко ударил по струнам.

Открылась дверь в конце зала, вошел Парийский. Пройдя проходом к сцене, не поднимаясь на нее, он с какою-то странною веселостью воскликнул:

— Алик погиб!

На Парийском была серая новая кофта. Из кармана виднелась пачка сигарет «Ява».

— Не люблю, когда опаздывают! — грозно сказал Волович. — Да еще так глупо шутят.

Парийский поднялся на сцену, пожал руки собравшимся, затем сел на койку возле Полякова. Когда Парийский пожимал руку Клоуну, тот почувствовал винный запах, идущий от него.

— Я не шучу, — все с той же веселостью сказал Парийский. — Алик погиб. И нужно ему было тащить этот телевизор! Повез его куда-то за город, на платформе то ли поскользнулся, то ли телевизор его перевесил, но итог: упал вместе с телевизором под электричку…

— Нет, ты серьезно? — воскликнул Волович, бледнея.

Наконец улыбка сошла с лица Парийского.

— Вполне, — сказал он.

Поляков побледнел и встал. Струны гитары жалобно взвизгнули.

Минуту все стояли молча, не глядя друг на друга.

— Не могу понять, — с волнением сказал Клоун, — был Алик, и нету… Не могу понять.

— Ну, что же тут непонятного, — сказал Парийский. — С телевизором упал под электричку, удар, крик, стон и конец.

Парийский сразу как-то постарел, похудел и говорил уже тихо, как больной.

Клоун почувствовал себя слабым, жалким, и ко всему этому еще примешивалось чувство неловкости, стыда за эту нелепую смерть Алика.

После некоторого молчания Волович сказал:

— Смерть в жизни — это одно. Смерть на сцене, в пьесе — это совершенно другое. Нам на сцене нужен живой Алик. А в настоящем виде, то есть со смертью Алика, пьеса более интересна в исходном замысле, нежели в воплощении. Драматичная сама по себе житейская история Алика не может быть так оборвана на сцене. Вообще, я считаю, что обилие ужасов в жизни возможно, но не в произведении искусства. Если у нас Алик будет гибнуть на сцене, то зритель невольно воскликнет классическое: они пугают, а нам не страшно.

— Но Алик мертв, и похороны завтра, — сказал Парийский. — Он мертв, искалечен. Холодные останки его покоятся в морге.

Лицо Воловича выхватил яркий луч прожектора.

— Да, в жизни любой идиотизм проходит. Люди гибнут, умирают. Трупы лежат в моргах. На кладбищах копают могилы. Ломами долбят холодную землю. Ну и что из этого?.. Что, мы должны убивать зрителя смертями и кладбищами? Закон искусства — поднимать душевный настрой людей, а не долбить ему о смерти.

— Не ему, а им, людям-зрителям, — поправила Инна. Было заметно, как на ее глазах блеснули слезы.

Парийский встал с койки, вошел в луч света, несколько потеснив Воловича.

— Так вы хотите не пьесу, а нечто развлекающее, — сказал он. — Единственная вещь, утешающая нас в несчастьях, — это развлечение, а между тем оно является самым большим из наших несчастий.

Волович усмехнулся, спросил:

— Как же так?

— А так, что оно главным образом мешает нам помышлять о себе и незаметно нас губит. Без развлечений мы очутились бы среди тоски, а эта тоска принуждала бы нас искать более действенные средства выйти из нее. Но развлечение забавляет нас и заставляет совершенно незаметно приближаться к смерти. Если бы человек был счастлив, то его счастье было бы тем больше, чем меньше он предавался бы развлечениям…

Клоун нервно заходил вдоль рампы.

— А ты зачем развлекаешься?! — вскричал он, вскидывая руку в сторону Парийского. — Ты же залез, как мышь, в нору развлечений. Эти вечные просьбы: Витек спой! На тебе:

Высочайшим тенором пропел Клоун и, обхватив лицо руками, убежал в кулисы.

— Ну, то я, а то законы искусства! — бросил вслед Парийский.

— Какие к черту законы. Искусство создается только беззаконием, — сказал Поляков. — Только дерзость способна продвинуть искусство. И я считаю, что Алик должен погибать на сцене, как в жизни! Нечего нам-то лакировать действительность!

— Да бросьте это, — миротворно сказал Парийский. — Я пару бутылок принес. Все же надо помянуть Алика.

Волович подошел к стоящему на сцене телевизору, долгим взглядом посмотрел на него, затем нагнулся, включил и, когда засветился экран, сел на него.

— Печально, — сказал он.

Все помолчали. Клоун вышел из-за кулисы, засмеялся и, прижимая ко рту ладонь, сказал:

— Все мы тут ради развлечений и собираемся. Чего уж там врать самим себе. В этом смысле я поддерживаю Воловича. Нам скучно, нас одолевает тоска, поэтому мы расходимся по студиям, по кино, по театрам. Нам скучно в одиночестве, нам тоскливо с самими собой. Вот в чем дело. И это характернейшая человеческая черта. Им было скучно, и они пришли на нашу пьесу, а мы им — гибель Алика. Нужно это или нет, я пока не знаю. Что я могу знать, если я себя не знаю. Я лишь знаю одно, что я точно хожу в студию потому, что мне просто пойти некуда, я как нищий прибился к ночлежке. Но все-таки нужно говорить правду, раз наша пьеса пишется набело!