Юрий Кувалдин - День писателя

Парийский:

— Замечательного в этом саду только то, что он закрывает собою весь свет в окнах. Вишня не родится. Весной лишь хорошо цветет белым, как невеста в фате. Но я во двор лет двадцать не выходил, да и делать там нечего.

Клоун взял пилу за спину, как опытный пильщик, и согнул ее. Алик оделся, перехватил пилу. Оделся и Клоун. Они ушли.

Через некоторое время послышался достаточно отчетливый, пилящий звук из-за окна.

— Скоро Новый год, нужно покупать елку, — мечтательно произнесла Инна.

Волович погладил ее по волосам.

— Мы пойдем в ту комнату? — спросил Волович у Парийского.

Парийский неопределенно подмигнул и склонил голову. Как хотите, так и понимайте: нужно — идите, не нужно — сидите.

Инна потянулась, встала с коленей Воловича, и направилась через прихожую в «ту» комнату. Волович направился следом.

— Дозволено цензурою, — сказал Поляков, проводив их взглядом, насмешливым и едким.

— Отрицать, верить и сомневаться так же свойственно человеку, как лошади бегать, — сказал Парийский, разглядывая розоватую этикетку на бутылке вермута. — Не нужно иметь слишком возвышенной души, чтобы понять, что в этом мире нет вовсе удовлетворения истинного и прочного, что все наши удовольствия только суета, что наши бедствия бесконечны, что, наконец, смерть, ежеминутно нам угрожающая, должна неминуемо в короткое время довести нас до страшной необходимости, или навек исчезнуть, или нам уготовано вечно быть несчастными. Как бы мы ни храбрились, это — конец, который ожидает и самую прекрасную в мире жизнь. Стоит только подумать об этом, и придется сказать, что благо в этой жизни обусловлено надеждой на другую жизнь — вечную… Там, далеко… Через сто лет люди обретут, может быть, эту надежду, а мы… мы живем на разломе духовности, в сокрушительном безверии, в потере координат мудрости, когда невежество одержало единодержавную победу над плюрализмом интеллекта…

— Где твоя гитара? — спросил Поляков, вставая из-за стола.

— Там, — кивнул грустно расфилософствовавшийся Парийский на свою комнату.

Из-за окон неслось: взжи-взжи-взжи…

— Пилят, — вздохнул Парийский, — вопреки драматургии пилят. Нужно рубить, а они пилят мой вишневый сад. Послышался звон струн, Поляков вышел с гитарой.

Голос у Полякова был высокий, тоскливый и чуть-чуть хрипловатый.

Парийский посмотрел в потолок и вновь заговорил:

— Я, умеющий думать, полный идиот, дурак, потому что не знаю, кто меня послал в мир, чтобы узнать мир. Я не знаю, что такое я…

За окнами продолжала звенеть пила. Поляков вполголоса пел:

Парийский говорил:

— Я в ужасном и полнейшем неведении. Я не знаю, что такое мои мысли, что такое мои чувства, что такое моя душа, что такое эта самая часть моего «я», которая думает то, что я говорю, которая размышляет обо всем и о самой себе и все-таки знает себя не больше, чем все остальное. Я вижу эти ужасающие пространства вселенной, которые заключают меня в себе, я нахожу себя привязанным к одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я брошен именно в этом, а не другом месте, почему то короткое время, которое дано мне жить…

За окнами звенела пила, повизгивала: «знай, знай, знай…»

Поляков хрипловато подпевал:

— Я вижу везде туманные бесконечности, которые поглощают меня в себе, как атом, как тень, которая продолжается только момент и никогда не возвращается… Все неопределенно шатко. Поэтому невежды, опасаясь духовного произвола, все организуют в схему, в план, в сценарий, чтобы спокойно знать, что будет завтра. Они сегодня строят вилами на воде свое планомерное завтра и от этого впадают в ужасную скуку, в тоску, поэтому разрывают себя на две субстанции — одна для схемы-плана, другая для темной комнаты, где грудастые жены или любовницы обвивают их дряхлые тела, как холодные змеи. Не зная, откуда пришел, я точно так же не знаю, куда иду. Говорят, что живем для будущего. Хорошо. Предположим, это так. Но какими идиотами были те миллиарды моих предков, которые готовили мне это будущее, в котором оказался теперь я. Оптимистом, разумеется, хочется быть, хочется верить, что через сто, двести, тысячу лет люди вкусят бессмертия, откроют для себя завесу, скрывавшую тайну этого бесконечного тиражирования человеческих жизней. Привет вам от алкоголика Парийского из 1969 года! Привет всем интеллигентам-плюралистам от подпольщиков духа…

Донесся хруст дерева, падающего на снег.

Загремели какие-то металлические предметы в соседней комнате.

Перебирая струны гитары, Поляков сказал:

— Наверно, смысл жизни в том, чтобы стать интеллигентом и говорить такие же долгие и умные монологи, как ты, Юраша. Нет, что ли? Конечно, да. Но при этом не забывать, так сказать, о сфере материального производства, а то нас обыватели сгноят, как всегда гноили.

— Не люблю слова «обыватели»… Что это, кто это?

— Обыватели — живущие материально и не по совести. Интеллигенты — живущие мыслью и по совести. Совесть, по-моему, в первом приближении — суть христианские заповеди. Проще не скажешь…

Хрустнуло еще одно дерево и упало.

— Не люблю этих всеобъемлющих разговоров, — задумчиво сказал Парийский. — Как что, так давай — экономические рычаги, свободное время на культуру общества… Бред. Познай себя, не вреди другому, зарабатывай свой хлеб, и точка.

Поляков пригладил светлые волосы, сказал:

— Кто спорит. Конечно, свой хлеб и своя душа.

Зазвенела вновь пила за окном: «знай, знай, знай…» Поляков провел пальцами по струнам, запел:

В дверях показался Волович с улыбкой на узком лице. Волович заправлял рубашку в брюки. Подхватив мелодию, гнусаво затянул с Поляковым:

Инна медленно вошла, поглядывая на себя в маленькое зеркальце и подкрашивая губы. Инна подтянула:

Краснолицый Клоун показался с пилой, поддержал с порога:

Алик вошел следом, от него вкусно пахло морозом. Улыбаясь, Алик присоединил свой голос к хоровому пению: