Юрий Кувалдин - День писателя

В это время из норы под раковиной выскочила остроносая мышь, принюхалась, ловко взобралась на плиту, а там в незакрытую сковороду, где стыли остатки вчерашней жареной картошки, и принялась быстро и жадно есть.

Когда послышался голос Парийского: «…транквилизаторов наглотаешься, потом на водку хорошо ложится…» — кухня мигом опустела: тараканы — в щели в полу, мышь — в норку под раковиной.

— Ну, хорошо, остановили, — сказал Парийский, принимаясь мыть руки под краном. — Я даже испугался.

Клоун смущенно посмотрел в окно.

— Противно, — сказал он. — Копаться в этом… А она красивая… И фигура…

— Полновата… Такие бедра! — сказал с улыбкой Парийский.

— Я люблю такие бедра, — кашлянув и покраснев, сознался Клоун. — Ты меня поражаешь спокойствием, Юраша! А я стоял в каком-то любовном экстазе!

Парийский вытер руки о полу халата, снял очки, протер их другой полой халата, надел на нос и, пристально вглядевшись в лицо Клоуна, сказал:

— Так, влюбился? Вижу — влюбился!

— Ты обедал в клинике? — поспешно сменил тему Клоун.

— Нет, не обедал.

— Так вот кстати и пообедаем. Я Алика послал за закусоном.

— Вообще, надо сказать, я горячего дней десять не ел, — сказал Парийский обиженным тоном. — Да и аппетиту как-то нет.

Внезапно на кухне погас свет. Хотя на улице был день, зимний день, день солнечный, в зарешеченное окно слабо лился серенький свет.

— Всю жизнь со светом живу! — возмутился Парийский. — И какой дурак насажал под окнами деревьев!

— Вырубим! — воскликнул Клоун. — Вон Алик придет, и вырубим с ним!

— У меня топора нет, — сказал Парийский. — Да и соседи со второго этажа завопят. Им что, к ним солнце попадает!

— Пила есть?

— Пила должна быть, в сортире посмотри.

Клоун сходил в уборную и через некоторое время вернулся в кухню с большой двуручной пилой, тупой и ржавой.

— Напильничек бы. Поточить, — сказал он, трогая пальцем крупные зубья пилы.

— Посмотри в нижнем ящике письменного стола, — сказал Парийский, снимая халат.

Когда вернулся Алик, Клоун сидел на телевизоре с зажатой между коленями пилой и водил по зубьям трехгранным личным напильником: взжих-взжих-взжих. Пила гудела.

Алик удовлетворенно потер свой крючковатый красный нос, крякнул от удовольствия и выставил на стол две большие бутылки вермута.

Клоун перестал водить напильником по пиле, удивленно уставился на Алика, спросил с досадой:

— А закусон где?

Алик выдержал паузу с улыбкой на покрасневшем от мороза лице, затем извлек из кармана, сырок, плавленный, в серебристой обертке, за 15 копеек, и торжественно произнес:

— Вот он, закусон!

Парийский рассмеялся, Клоун огорченно вздохнул и продолжил точку пилы: взжих-взжих-взжих.

— Грей картошку! — наконец сказал он.

Алик чиркнул спичкой, включил газ под сковородой с холодной картошкой. Из дальней комнаты послышался женский голос:

— Юрий Владимирович, мне можно уже уходить?

Парийский спросил:

— Который час?

Алик принес громко стучащий будильник из комнаты. Поставил на стол, циферблатом к Парийскому.

— Семь минут четвертого, — проговорил Парийский и, подумав, встал из-за стола и пошел к пациентке.

Клоун поспешно отложил пилу и пошел следом. Алик шевелил алюминиевой ложкой шипящую на сковороде картошку, затем, вглядевшись в угол возле ванны, обнаружил там луковицу, поднял ее, почистил и порезал к картошке. Запахло жареным луком.

Вернулся Парийский с деньгами в руках. Он шелестел, пересчитывая, разноцветными бумажками.

— Пятьдесят? — спросил Алик.

— Семьдесят, — ответил сосредоточенный Парийский. — За сложность. Я ее предупреждал. Как видишь, согласилась.

— Жить всем надо! — усмехнулся Алик, продолжая шевелить картошку.

В кухню влетел Клоун, налил полстакана водки, махом выпил, выхватил у Алика ложку, подцепил жареной картошки и, обжигая рот, закусил.

— Вкусно, — сказал он. — Я провожу Ларису!

Парийский, усмехаясь, засунул деньги в бумажник и сел к столу.

— Надо б лампочку ввернуть, — сказал он, щурясь в полумраке кухни.

— Я быстро, провожу и назад! — вскричал Клоун и исчез.

Алик бросил деревянный кружок на стол и поставил на него горячую сковороду.

В прихожей зазвонил телефон. Парийский лениво поднялся, пошел к трубке. Послышалось его односложное:

— Дуй!

— Кто там? — спросил Алик, наливая себе и Парийскому.

— Поляков.

Выпив, друзья навалились на картошку и быстро съели ее. Без хлеба.

— Эх, придется заначку доставать, — сказал Парийский и пошел в прихожую. Вернулся он с банкой баклажанной икры. — Открывай, Алик! Аппетит пошел.

За окнами совсем стемнело, когда пришел Поляков. Свет в кухню падал из комнаты, от трехрожковой люстры. Желтая трапеция этого света лежала на столе. Парийский сидел спиной к двери из комнаты, поэтому его лицо было в тени, а лицо Алика с крючковатым носом было освещено этим желтым светом и казалось восковым, с лиловыми кругами под глазами.

Поляков тут же выкрутил лампочку из настольной лампы и, встав на стул, ввинтил вверх. Кухня осветилась и сразу же уменьшилась в размерах.

— Свет крадет пространство! — тут же заметил Алик.

— И не говори, — сказал Поляков, присаживаясь к столу.

Алик убрал пустую бутылку под стол, открыл вилкой другую, налил Полякову. Выпили. Поляков осторожно развернул сырок и отщипнул пальцами уголок белой массы.

— Как мне все надоело! — вдруг воскликнул Поляков, и на его широком рыхловатом лице выразилась досада. — Юраш, ну ты бы смог жить с недоделанной, а? Ведь договорился, что повезу ее сегодня к тебе, а она вздумала за хлебом пойти. Ну, пошла, курва, и пять часов ходила! Я отпросился с работы, сидел как дурак, ждал ее, а она! Сам знаешь, как она ходит! — Поляков вскочил из-за стола, скорчился, перекособочился, высунул язык, скосил глаза и сделал два спотыкающихся шага, таких, которые характерны для больных полиомиелитом. — Упала где-то, поскользнулась, не могла подняться, никто не поднимал… В общем, черт ее поймет! Пришла окоченевшая, синяя. Мать в слезы. Я психанул, шапку в руки. Как так жить дальше! Все в одной комнате. Она же больная, а на очередь с трудом поставили, говорят, года через три дадут квартиру. Денег не хватает: мать шестьдесят рублей получает, и я семьдесят!

Парийский вздохнул, сказал:

— Знакомо. Социальный портрет выходцев из деревни.

— А мне хочется сказать вам что-нибудь приятное, веселое!

Поляков достал расческу и принялся причесывать свои белые мягкие волосы. Дунув на расческу и убирая ее в карман, подмигнул Алику и сказал:

— Скинемся?

— Чего скидываться. Полбутылки водки еще осталось да пара бутылок вермута…

— Не, я вермут не буду! — сказал Поляков и выложил на стол мятый рубль.