Юрий Кувалдин - День писателя

— Типичный алкоголик, клянящий судьбу! Знаешь, мне противно иногда бывает тебя видеть: маленький, тщедушный, бледный, дрожащий, а туда же — философствовать, пьесы с листа играть! Противно. И на тебя, Алик, смотреть противно, — Клоун отошел к раковине, в которой валялась неубранная шелуха от картошки. — Ты, как щенок на поводке, за Парийским ходишь. — Клоун включил воду, подставил под струю руку и затем провел влажной ладонью по лицу и волосам. — Какая-то бессмыслица. Но в банальностях Алика больше проку, чем в твоих оригинальностях. Я сам есть продукт серости и никогда не буду это выносить на сцену, потому что в этой серости не только нет никакой загадки, там нет даже того, что мы привыкли называть народной мудростью. Если мудрость в том, чтобы жрать, бить морды и спать, то увольте меня от этой мудрости. Свернуть шеи мыслящим людям — это еще не значит устроить общество совершенно. Я вот сам учусь у тебя, прошу ночлега, потому что я — из самой гущи серой массы. У тебя, — Клоун обратился к Парийскому, — хоть дед был священником, отец учителем, а у меня — неграмотные, страшные, серые люди. Что их образ жизни? И мать и отец из деревни. А что такое деревни их? У отца изба топилась по-черному — дым в потолок. Ходили в онучах. Книг никогда не читали и гордились этим. Ходит на завод, вечером храпит после четвертинки. Мать толстая, как свиноматка, двух слов связать не может. Газету прочитать не может! А соседке волосы вырывает вполне успешно за то, что та существует в коммуналке, рядом. Для чего живут? Мне стыдно, что у меня такие родители. Но что мне делать? Я плоть от их плоти, и никуда мне не деться! Они же в Москву протырились через шахту метрополитена! Значит, доброе дело все-таки сделали, и я родился в Москве. И, знаете, прямо-таки дорвался до книг. С каким-то мщением за всю безграмотную серость предков вгрызаюсь в эти книги, потому что хочу многое знать, обогащаться знанием, быть культурным, с себя положить начало интеллигентности рода!

— Ну и клади, — вяло сказал Парийский, — но зачем же другим в душу плевать? Ну, какой я алкоголик? Я пью от тоски по совершенству, которого не вижу кругом. Алкоголик… Да я простой бытовой пьяница…

— Я тоже не алкоголик! — поддержал Алик, посапывая носом.

— Молод еще старших-то поучать! Он из крестьян, видите ли! Ну и что! А я из уголовников! В тюрьме же мать меня родила и без моего согласия, повторяю!

— Это он от молодости бунтует, — сказал Парийский. — Посмотрим, как он лет через десять — пятнадцать запоет. — И, оглядев Клоуна с ног до головы, добавил: — Есть все шансы стать патентованным алкоголиком. Тем более плохая наследственность — в деревнях одни алкоголики и жили!

Клоун молча подошел к столу, сел на стул.

— Давайте говорить только о себе, — сказал он и принялся развивать мысль дальше: — Да, только о себе. Обрыдло слышать эти клише: «Как и весь советский народ, одобряя и поддерживая…». Я, например, не одобряю это и не поддерживаю, когда от моего имени, как от малой части народа, что-то там пытаются оправдать…

Парийский снял очки, протер, сказал:

— Скучно мыслишь. Сам нигде не работаешь, из армии комиссовался… Тунеядец, одним словом.

— Я в ГИТИС поступать буду…

Парийский на это только махнул рукой:

— Кому ты там нужен!

— Спой лучше, Витек, — сказал Алик.

— Не буду.

— Обиделся, — сказал Парийский.

— Ничего я не обиделся.

— Вижу, что обиделся… Спой.

Клоун брезгливо поморщился, о чем-то думая про себя, затем, искусственно оживившись, звонко запел:

Алик с Парийским чокнулись стаканами, выпили и заулыбались.

— Нет, ты полностью, — сказал Парийский, — с объявлением.

Преодолевая себя, Клоун воскликнул:

— Выступает солист ансамбля песни и пляски имени Бориса Александрова Иван Букреев. «На солнечной поляночке». И с игривым напряжением запел:

— Очень хорошо, очень хорошо! — потер руки Парийский, медленно поднялся и, покачиваясь, побрел в комнату к солдатской койке.

Когда он заснул, Алик тихо сказал Клоуну:

— Зря ты на него напал. Он отличный парень.

Клоун пожал плечами, промолчал.

— Отли-ичны-ый па-рень! — чуть громче повторил Алик. Было видно, что он начал хмелеть. — О-отличны-ый! — повторил он.

На лице у Алика было торжествующее выражение, словно он этим словом «отличный» что-то доказал и словно радовался, что получилось точно так, как он предполагал.

— Частями, — сказал Клоун, глядя на лицо Алика, на котором лежали густые тени под глазами.

— О-отличны-ый.

— Да и черт с вами! — вспылил Клоун и выпил целый стакан. — И я такой же отличный!

Алик ухмыльнулся и положил руку на плечо Клоуна.

— Зна-аешь, критиковать дру-угих мы мастаки… А бревна в сво-оем глазу не видим! Во-от! Это тебе автор проекта Бескудникова говорит. Архитектор высшего класса, которого за это Па-ас-куд-никово жи-ивьем в землю закапывать мо-ожно!

Клоун вздохнул, принес из темной комнаты матрац и, расстелив его в комнате у стеллажа, лег. Алик погасил в комнате свет, прикрыл дверь. Слышно было, как он гремел стаканами, вздыхал, сидя за кухонным столом. Сквозь щель в комнату бил узкий луч света и падал на пол возле лежащего Клоуна. Клоун не мог сразу заснуть, думал о будущем, улыбался в темноте и представлял, как он, будучи уже знаменитым актером, будет выходить на сцену, играть в какой-нибудь превосходной пьесе, которой еще нет на свете, но непременно она — эта пьеса — будет к тому времени написана: пьеса мудрая, с философской глубиной в каждой фразе, с энергичным действием и трагичным финалом.

Клоун протянул руку к лучу и заснул с улыбкой на лице. Утром его разбудил Алик. Собственно, утра еще не было. Пять часов.

— Голова гудит, — сказал Алик. Чем бы похмелиться?

— Иди ты к черту! — сказал Клоун, поворачиваясь на другой бок.

Скрипнула сетка кровати.

— Алик, дай водички попить, — стонущим голосом попросил Парийский.

К восьми Парийский был одет и дрожащей рукой бросал таблетки в рот.

— Фу, — вздыхал он. — Как алкоголик!

— Ребята, дайте подремать, — сказал Клоун, зевая.

— Я на работу не пойду, — сказал Алик. — Совру, что трубу паровую прорвало.

— Я бы тоже соврал, — вздохнул Парийский, надевая шапку. — Но сегодня эксперимент.

— Юраш, оставь червончик, а? — попросил Алик, смущенно отводя глаза в сторону.

— Придешь вчерась, получишь мукой! — с напускным раздражением бросил Парийский, сверкнул на него очками так, как будто впервые видел, и пошел в клинику.

Клоун умывался, расчесывал свои длинные густые волосы. Настроение у него было неважное. Он думал о том, что нужно устраиваться работать, но неинтересная работа пугала его, о том, что нужно показаться дома, но как вспоминал пятнадцатиметровую комнатку в бараке, пьяного отца и тупоумную мать, желание это само по себе отпадало. Клоуну было стыдно за вчерашнюю речь о родителях, потому что, думал он теперь, какими бы они ни были — они все-таки родители, и с ними нужно поддерживать добрые отношения. Пожалуй, нужно к ним съездить.